Потребители информации

Вчера был день, когда лично я сочла для себя единственно правильным — помолчать. Не задавать вопросов, не требовать ответов, не участвовать в интернет-дискуссиях на тему «Кто виноват и что делать». Не постить котиков и не клеймить бессердечными скотами тех, кто котиков запостил. Не щелкать телевизионным пультом, отслеживая детали катастрофы в прямом эфире. Не мусолить ужасные подробности в социальных сетях. Просто помолчать, пытаясь осознать, что 224 человека, погибшие в небе над Египтом, — это и моя потеря тоже.

И потому мне было важно увидеть их лица. Лица людей, которых я никогда не знала, а теперь уже и не узнаю.

Потому что через эти фотографии произошедшее обретает для тебя реальность. Сухие цифры новостных сводок могут напугать, ужаснуть, вызвать гнев. Но они останутся статистикой, за которой теряется людское горе.

Потому что когда ты видишь лица тех, кто погиб, они перестают быть «пассажирами». Ты понимаешь, что перед тобой — 224 человека, каждый со своей жизнью, со своей историей, со своими планами, которым уже не сбыться. Что это люди. Люди, а не повод написать какую-нибудь ахинею вроде «вот не зря я чартерами не летаю».

Потому что когда ты смотришь на улыбающееся личико девочки Дарины, то понимаешь: единственное, на что я сейчас, вот прямо сейчас имею право — это безусловное сочувствие и безграничная печаль. Что надо хотя бы в первые сутки после трагедии заткнуться и не приплетать к беде политику, межнациональные конфликты, проблемы «этой страны», «пятую колонну» и все прочее, о чем мы так полюбили спорить в последние годы. Не сейчас. Пожалуйста, не сейчас.

Потому что только увидев их лица, такие разные и такие живые, ты понимаешь, любая «трагедия национального масштаба» складывается из сотен личных трагедий отдельных людей. И эти люди заслуживают того, чтобы не сливаться для живых в монолит «общего горя», а остаться каждый — уникальной и неповторимой личностью.

И еще потому что это то немногое, что ты можешь попытаться дать родственникам погибших — чувство, что они не одни. Что для тебя чья-то погибшая дочь не просто строчка в списке пассажиров. Что ты хотя бы попытался узнать о ней немного больше. Пусть слишком поздно, когда уже ничего не исправить. Но именно о ней ты скорбишь, именно ее ты оплакиваешь, вот ее, такую, какой она была. И цветы, которые ты принес в Александровский сад, — для нее. И лайк, который ты поставил под фотографией в ее открытом профиле соцсети, — он тоже для нее. И когда ты говоришь: «Она была такой красивой девушкой» — это не просто дежурные слова, это правда, потому что ты ее видел, ты знаешь, сколько ей было лет и кем она работала.

Это, мне кажется, важно.

Но еще важнее — вовремя остановиться. Не пытаться проникнуть дальше, чем позволяют открытые профили в социальных сетях. Не заниматься профессиональным «слезовыжиманием». Не донимать родственников вопросами, прикрываясь якобы профессиональным долгом журналиста. Когда на человека обрушивается такое страшное горе, лучшее, что мы можем сделать — это дать ему, растерянному, убитому бедой, возможность сохранить достоинство. Не снимать его плачущего. Не совать ему в лицо микрофон. Не выдумывать слащавые истории о том, как погибшие провели свои последние дни.

Протоиерей Николай Брындин, один из священников Санкт-Петербургской епархии, приехавших в аэропорт Пулково, чтобы помочь родственникам жертв, сказал: «Если хочешь утешить — сядь рядом и плачь». Плачь, а не лезь с камерами, вопросами и неуклюжими утешениями. Сколько бы цветов мы ни принесли на Дворцовую площадь и сколько бы свечей ни зажгли в память о погибших, как бы искренне мы ни горевали, давайте признаем: мы и представить не можем, что сейчас переживают семьи тех, кто летел в том самолете.

Страшное горе провело границу между родственниками жертв и всем остальным миром. И мы, если в нас осталось хоть что-то человеческое, не должны эту границу переходить. Спустя какое-то время осиротевшие люди найдут в себе силы выйти за эту черту. Они захотят поговорить, им будет нужно вспомнить тех, кого они потеряли. Просто чтобы еще раз почувствовать присутствие любимых людей. Вот тогда можно будет задавать вопросы. Вот тогда можно будет спрашивать, каким человеком был чей-то погибший сын и как училась в школе чья-то внучка.

И вот тогда же для нас, как для общества, настанет момент истины. Захотим ли мы выслушать? Будем ли рядом? Или позволим новостному потоку унести эту страшную катастрофу в прошлое, признав тем самым, что мы не люди вовсе, а всего лишь потребители свежей информации, чья эмоциональная включенность заканчивается в тот момент, когда новость уходит с первых полос.