Мир до коронавируса: как эпидемии меняли жизнь столицы

Мария Сакирко: Добрый день, я руковожу лекторием Музея Москвы, и мы сейчас запускаем большое количество онлайн-событий. Нам показалось важным зафиксировать, что происходит в городе: как реагируют жители, как дальше будет развиваться бизнес, разные интернет-возможности, какие появятся новые способы взаимодействия жителей. Сегодня состоится первая беседа из такого онлайн-цикла «Как чрезвычайные ситуации меняют городскую жизнь». (...)

Я передаю слово нашим участникам, хочу их представить: Александра Архипова, - кандидат филологических наук, старший научный сотрудник школы актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС, доцент центра типологии и семиотики фольклора РГГУ. И Павел Гнилорыбов – научный сотрудник Музея Москвы, автор Телеграм-канала «Архитектурные излишества».

Павел Гнилорыбов: Друзья, добрый день. (...) Мы сегодня поговорим о том, что начиная с XII века на долю Москвы выпадало очень много бед. Это и пожары, и наводнения, и, конечно, эпидемии. Думаю, вместе с Александрой мы сможем найти какие-то общие моменты в эпидемиях XVIII, XIX и XX столетия.

Я очень коротко расскажу о значимых эпидемиях XVIII и XIX века: чуму, которая на Москву свалилась в 1770 году, и холеру 1830 года.

Александра Архипова: Еще была черная оспа 1959 года, если мы говорим про Москву…

П: Тогда ты дополнишь рассказом об эпидемиях ХХ столетия.

Вообще, чума, — «моровая язва», как ее называли, «моровое поветрие» – это явление нашей эры. К нам эта зараза пришла с фронта русско-турецкой войны в конце XVIII столетия. С тех времен сохранилось определенное количество источников по этой эпидемии. Причем их оставляли не только представители высших сословий, но и люди из городских низов.

Чего горожане боялись, что они испытывали, почему шли на те или иные шаги — мы это понимаем довольно точно. Начиналось все в Москве в 1770 году, примерно как в китайском городе Ухань.

Дело в том, что врач Афанасий Шафонский обнаружил «злую лихорадку» в военном госпитале, который тогда находился в районе Введенских гор, — это нынешнее Лефортово, недалеко от Введенского или немецкого кладбища. Тогда врач поступил довольно умно: организовал по периметру зоны отчуждения костры, сделал отдельные карантинные бараки, выставил охрану вокруг учреждения, но потом его самого обвинили в попытке посеять панику…

М: Да, ровно как в Ухане случилось с замечательным врачом, который потом погиб.

П: Абсолютно. И очаг, который можно было загасить, переместился туда, где его невозможно отследить.

Великая московская чума началась на Софийской набережной, напротив Кремля. Там была огромная мануфактура «Суконный двор», — несколько тысяч работников. Из них умерли порядка 130 человек, остальные разбежались по городу, население которого насчитывало тогда под 200 тысяч жителей. Сразу начались паника и эпидемия.

Тогда, в марте 1770 года, принятых правительством мер оказалось недостаточно. Металлические деньги мыли в уксусе, вещи окуривали можжевельником и дымом полыни... На всю Москву было 23 врача, которым тогда, в конце XVIII столетия, еще не доверяли.

Представители власти разбежались, генерал-губернатор города уехал, потом его Екатерина Вторая назовет «старым хрычом». Здесь проявилось такое противостояние Москвы и Петербурга, потому что власть уже 50 лет, как была в Питере. В Москве все чиновники скрылись от эпидемии, а до Петербурга не все новости доходили, поэтому появился этот сюжет «спасителя» Орлова, который приехал в Москву с гвардией, с кучей денег и смог что-то полноценное организовать.

Я не понимаю, почему про эту чуму не написано художественных романов и не снято сериалов. Потому что весь хрестоматийный для этих жанров набор типажей и сюжетов в той истории присутствует: и команда арестантов-уголовников, которые с помощью специальных крючьев убирали тела погибших, и запрет на торговлю поношенной одеждой, и мародерство.

Тут же мы видим попытки установления карантинов. В разных частях города работали 14 санитарных отрядов. Если человек умирал менее, чем через четыре дня от начала заболевания, то его смерть признавалась, как тогда писали, «сумнительной», и родственников отправляли в карантин. Из 18 городских застав только семь оставались открытыми. Всех нищих изолировали в богадельне, — официально в городе было 1400 нищих.

М: А мы знаем, что было со студентами во время карантина?

П: В отношении их никаких мер не предпринимали, потому что университет еще не играл значительной роли в городе. Только потом, в холеру 1830 года, университет закроют, и он будет осознаваться, как важная часть городского пространства. И то, что в городе затормозилось образование, то, что в университете умерли несколько человек — это все современники отметят в мемуарах.

Вернемся к чуме 1770 года. В Москве потихоньку нарастает хаос, который потом выльется в чумной бунт. Люди в отчаянии, подвоз продовольствия очень сильно сократился, многие магазины и лавки закрылись, медицинская помощь отсутствует. Костры, набатный звон, абстрактная вера в чудо, ничего нельзя...

Представьте москвича того времени: ему законодательно нельзя продавать вещи, фабрики закрыты, заработать нечего, из города выехать невозможно, бани опечатаны, помыться негде. На весь город 20 с небольшим людей с каким-то медицинским образованием. И еще один интересный факт: питейные заведения закрыты, даже пойти излить душу некуда. Ограничилась торговля одеждой и вещами умерших. На рынках цены значительно повысились, в разы.

Естественно, расцветает шарлатанство, люди не верят официальной медицине. И все, что мы суммировали, приводит к выступлению москвичей, — к чумному бунту в сентябре 1771 года. Толпы людей прикасались губами к иконе Боголюбской богоматери, недалеко от Варварских ворот Китай-города... У нас церковь довольно просвещенная, по крайней мере ее верхушка, и архиепископ Амвросий говорит «убираем икону подальше». Разъяренная толпа бьет в колокол набатной башни Кремля, собирается между Варварскими и Ильинскими воротами и идет на Кремль. Амвросий растерзан, в городе власти нет вообще.

И тут отыскался человек, у которого нашлось какое-то количество людей для решения проблемы, - московский главнокомандующий Еропкин. В городе тогда вообще не было полицейских … все в основном на фронте, и Москва — не столица. Был только Великолуцкий полк, численностью 350 солдат, и инвалидные команды.

Народ идет на Кремль, народ готов опустошать винные подвалы монастыря, и вот цитата того времени: «Еропкин собрал 130 солдат и полицейских служителей, взял несколько пушек. Сначала убеждал, просил мятежников утихомириться, потом велел стрелять картечью. Расставил пикеты в разных места Кремля и города, восстановил порядок, получив во время бунта два сильных удара: камнем в ногу и брошенным в него шестом. Это все современники называли «побитьем у стен Кремля», тогда погибло до 200 человек. Это многие исследователи считают последним проявлением средневекового бунта в Москве, бунта народного, когда люди не верят никому.

Потом, когда уже следствие велось по этому делу – четверых казнили за убийство Амвросия, а 173 человека сослали в Сибирь, били кнутом, и даже сама Екатерина писала, что несмотря на все применяемые в XVIII веке пытки, не смогли найти центр восстания. Это было стихийное выступление людей, доведенных до отчаяния.

М: А известно, какие слухи ходили среди людей, в чем они видели причину болезни?

П: Даже спустя 50 лет, когда, вроде бы, просвещение достигло все больше и больше московских дворов, люди распространяли слухи о том, что это либо докторская задумка, либо польская диверсия.

А: То есть это либо агент власти — врач, который по наущению власти специально травит народ, либо внешний враг, который проникает в наши ряды и там коварно на нас воздействует. В целом эта модель мало чем отличается от последующих, но мы вернемся к ней, потому что она будет очень популярна и в дальнейшем.

П: И я бы хотел после этого хаоса высветить несколько моментов. Институтом, за которым пошли горожане, стала церковь, особенно священники, которые были популярны в своих приходах. Напоминаю, что Москва тогда еще жила слободским устройством. Слобода – клеточка города, и приход — тоже очень важная клеточка города. Тогда тиражом в 200 экземпляров выпустили наставление докторов, которое читали до и после литургии дважды в день.

Тут можно вспомнить еще манифест XIX века об освобождении крестьян, его тоже зачитывали в том числе и в церквях - веры больше. Современники отмечали тогда, что простой народ больше других послушен священникам, и эти 200 экземпляров брошюр сделали довольно много, и возможно, могли бы предотвратить этот чумной бунт.

Из такого, что можно назвать своеобразным: наказание колокола. Тот самый Спасский набатный колокол, чтобы предотвратить новые выступления населения, был спилен властями. Ведь в средневековом городе колокольный звон был лучшим источником информирования.

М: А если что-то случалось, как тогда люди били в набат?

П: Тогда уже появлялись пожарные каланчи, полицейские части, и в городе было множество колоколов. Но наказали один конкретный, — тут было желание «высечь пролив, разметавший корабли».

А потом приехал фаворит Екатерины Орлов. Он привез несколько сотен тысяч рублей, «залить пожар деньгами». Тактика довольно привычная.

М: А кому он их дает? Потому что сумма по тем временам большая.

П: Да, сумма очень большая, и на эти деньги тогда были приняты приличные меры по восстановлению жизни города. И самое главное, в Москву пришла лейб-гвардия, сок армии из Петербурга. До этого какого-то зримого образа Росгвардии на улицах Москвы не было.

За мародерство в доме погибших объявлялась смертная казнь. Пустующие дома забивали досками и помечали красными крестами. В итоге из 12 тысяч московских домов кто-то умер в шести тысячах, а вообще опустеют три тысячи, то есть каждый четвертый дом. Мы не должны недооценивать масштабы этой чумы - там было порядка 60 тысяч жертв, и это страшно. Тогда же за сокрытие трупов больных и умерших стали отправлять на каторгу.

М: А зачем кому-то скрывать трупы умерших от чумы?

П: Дело в том, что тогда члены семьи должны были отправиться в карантин. И именно из-за этого люди боялись нарушать привычный порядок жизни.

М: То есть, самоизоляция была очень слабо распространена?

П: Да, уже тогда карантины делились на несколько типов: для зараженных, для членов семей и для приезжающих, чтобы их оградить.

М: За распространение слухов наказывали отдельно?

П: Нет, за это особо не карали, потому что вся Москва была одним большим слухом. Конечно, существовали уже печатные СМИ в нашем отечестве, но даже официальную информацию по-прежнему объявляли устно. Так что, если не пойман за распространением фейковой информации – не вор, и скорее всего ничего не будет.

Среди мер, которые принял Орлов, были очень хорошие: он обеспечил москвичей работой, прямо как Рузвельт, который заставлял болота осушать и дороги строить. Москвичи приводили в порядок укрепления и заставы, то есть делали вид, что чинили починенное, но при этом им платили по 10-15 копеек в день. Для конца XVIII века — это та сумма, которая позволяла существовать день. Вот отчасти, куда пошла значительная часть из тех сотен тысяч.

Очень эффективна оказалась организация карантинов, и самое главное – медицинский эксперимент. Очень известный врач Самойлович, прекрасный медик, разработал порошок — окуривательный состав на основе селитры и серы, и он предложил семи каторжникам провести 16 суток в доме, где все умерли. При этом люди носили обработанные вещи зараженных, и никто не умер. Вот такое реалити-шоу закончилось благополучно. Каторжникам обещали либо УДО, либо сокращение срока. И дело в том, что в первые периоды из каторжников мало кто выживал: люди понимали, что фактически шли на смерть. Но конкретно этим каторжникам, которые поучаствовали в эксперименте по выработке окуривательного состава, - им освобождение гарантировали.

После этого обработали шесть тысяч домов, и чума была более-менее искоренена. Самойлович молодец: он искал причину, возбудитель чумы. Сам он болел всего один день, потом лежал. У него бубон рассосался за неделю, и вот этот доктор пытался исследовать чумной яд в 250-кратный микроскоп. В период последнего средневекового извода здравоохранения он был лучиком света для Москвы.

Последствия: конечно, в честь Орлова выбили медаль. С одной стороны текст «Россия таковых сынов в себе имеет», с другой стороны «За избавление Москвы от язвы в 1771 году». Более четверти горожан погибли, чума затронула половину домовладений. (...)

С другой стороны, чума ускорила превращение Москвы в похорошевший европейский город. Екатерина приказала делать один из московских генпланов, устраивать бульвары, чтобы как-то разбавить эту совершенно кривую средневековую сетку улиц с прекрасными, но непонятными Екатерине кривоколенными переулками. Уничтожили практически все приходские кладбища, то есть с XVIII века впервые разделили смерть и жизнь, которые до этого в пространстве города всегда были рядом.

А: Давай поясним: Москва была городом полудеревенского типа: рабочие слободки с приходом, у каждой церкви свое кладбище.

П: Да, и люди воспринимали спокойно, что их умершие близкие лежат рядом, и к ним не нужно ездить далеко. И только чума создала это кольцо кладбищ — Введенское, Ваганьковское, они все существуют с 1771 года. Запретили хоронить в центре Москвы только после этого. Усилилась конкуренция за «престижные» кладбища: например за некрополь Донского монастыря.

Именно после той эпидемии стали делать больше набережных, построили водоотводный канал. В Москве стало больше открытой воды, вроде как город стал безопаснее.

М: А сохранились ли какие-то народные рецепты, как якобы можно было спастись от чумы? И вообще откуда берется болезнь в городе?

П: По поводу возникновения чумы в городе: она пришла со стороны Брянска и более южных земель. Карантины на дорогах стояли, но они были чисто номинальными. Чума была и рядом, но именно образ Москвы превозносился и ее надо было спасать. Москва была первопрестольная, обладала статусом. Конечно, многие области были охвачены эпидемией, но там людям не досталось такого внимания, и их не рассматривали в объектив.

М: Переходим к 19 веку, где было много событий, связанных с эпидемией.

П: Да, давай. В XIX веке основная болезнь — это все-таки холера. От нее страдают и Москва, и Петербург, и, наконец-то, губернии, которые из-за распространения медицины попадают в спектр научный. Но, так как наша онлайн-дискуссия происходит под эгидой Музея Москвы, сосредоточимся на московской чуме 1830-1831 года.

Она прекрасно задокументирована, и даже Александр Сергеевич Пушкин писал Гончаровой: «Одна молодая женщина из Константинополя говорила мне когда-то, что от чумы умирает только простонародье. Все это прекрасно, но порядочные люди тоже должны принимать меры предосторожности, так как именно это спасает их, а не их изящество и хороший тон.». То есть уже Пушкин пишет, что никто не застрахован, поэтому давайте все потихоньку вместе с болезнью бороться.

Во-первых, что такое Москва в 1830 году? В России царствует Николай I, все довольно строго, и если это касается конкретно технической части (установить карантин, закрыть) — это все делалось довольно просто. Но вообще народ был отмобилизован уже, потому что за 18 лет до этого был великий пожар 1812 года, люди привыкли.

СМИ тогда работали уже гораздо лучше, мы сегодня можем раскрыть московский журнал, и увидеть, что современники внимательно следили, как холера шла с Волги. Москву беспокоили слухи о повальной болезни, свирепствующей в некоторых приволжских губерниях, в Астрахани и в Саратове.

Тут же появляется инструкция, практически от первого до последнего пункта то, чем сейчас Роспотребнадзор занимается. «Станем ее выкуривать, выживать, спросимся врачей, будем слушать их советы. Один хлор — уже есть средство против нее победительное, самое же главное средство – смелый, бодрый, веселый дух, осторожность, неробость, предохранительность, непугливость.» Там еще писали про климат московской губернии, что мороз поможет победить болезнь. Правда в этой записной бодрости, которая исходила из журнала, есть гоголевская формулировка: «Будем осторожны, но не трусливы, и главное — рассказам не станем верить, пока правительство не скажет об опасности».

Холера хоть и въехала в город на таких санях ужаса, но все-таки подготовились уже лучше. Самое первое, что отмечают люди — что закрыли университет. Там в карантин попал Виссарион Белинский, веселился, дурачился и его номер в общежитии получил во время карантина прозвище «зверинца». Но не всем было до смеха, один известный автор мемуаров того времени писал: «Зараза приняла чудовищные размеры, и опять же, что закрывается: университет, все учебные заведения, присутственные места. Публичные увеселения запрещены, торговля остановилась, Москва была оцеплена строгим военным кордоном и учрежден карантин. Кто мог и успел — убежал из города».

Тут мы видим принципиально другую схему: если в 1770 году московская власть прячется и приходится из Петербурга посылать «спасителей», медицину и все на свете, то здесь город справляется своими силами. И как ты ругай-не ругай режим Николая I, при нем Москва, наоборот, старалась Петербург особо не беспокоить, все сделали по уму. Город был поделен на полицейские части, и было такое государственно-частное партнерство. Бизнес в добровольно-приказном порядке обеспечил карантины. Но, во-первых, и болезнь была не такая заразная, не такая приставучая, а с другой стороны, если раньше за плату можно было из Москвы уехать, то сейчас пресекались все попытки проникнуть в город, выехать из города.

О чем еще вспоминают москвичи в ту эпоху: волонтерство довольно массовое, все люди, которые обладали какими-то азами медицинских знаний, в этих карантинах активно помогали. Ну и, конечно, бедный Пушкин, который пытается к Наталье Николаевной Гончаровой, он уже в Болдино своем сидит и пишет, что «через Кяхту или через Архангельск придется это делать. Никто мне ничего не пишет, думают, что я холерой схвачен или зачах в карантине. Проклятая холера, несмотря на все усилия, я не могу попасть в Москву, я окружен злой цепью карантинов, и при том со всех сторон, так как Нижегородская губерния – источник заразы».

Теперь о средствах. Пушкин, например, пишет другу: «Пускай купается в хлоровой воде, пьет мяту и не предается унынию». Тут уже очень хорошо была поставлена информированность горожан, дважды в день выходили «холерные» листки, бюллетени о болезни. То есть, опыт прошлых эпидемий наверное все-таки учли, и там ситуация все-таки не особо занижалась.

Таких пинков, как во времена Екатерины II, не понадобилось: купцы давали даром все, что нужно было для больниц, - это Герцен пишет. Одеяла, белье, теплую одежду оставляли выздоравливающим. Весь медицинский факультет привел себя в распоряжение «холерного» комитета. Герцен потом будет сравнивать эту холеру с Парижской эпидемией 1849 года, когда «бедные люди мерли, как мухи».

И еще важный момент, — в городе появляются основы солидарной ответственности: например, литераторы собирают свои свежие произведения и печатают альманах «Сиротка», все средства от продаж которого идут пострадавшим семьям. Литераторы уже осознают, что они могут влиять на происходящее, и помогают людям.

Самое главное — это приезд Николая I. Он мог избежать визита в холерный город, но активно писал московскому генерал-губернатору, что «я весь в вашем распоряжении», и его приезд очень многих успокоил.

Чем лечили? В изоляторах и всех студентов в университете потчевали в больших количествах «вонючей хлористой известью». И еще была такая диета, что «она одна могла без хлора и холеры свести человека в постель». Если говорить о каких-то народных средствах, тут у нас гораздо больше источников, чем по чумной эпидемии 1700-1772 года. Пользовалось популярностью снадобье, которое впервые появилось в Европе, но и в России очень сильно распространилось — так называемый «уксус четырех разбойников». Брали яблочный уксус, добавляли измельченные свежие полынь, шалфей и мяту. Пару недель держали на солнце, после чего бутыль открывали, добавляли внутрь чеснок, настаивали неделю, процеживали и переливали в чистую емкость. При этом не забываем про наши любимые костры и окуривание комнат можжевеловым дымом.

Авдотья Понаева перечисляла самые нелепые средства: «Находились такие субъекты, которые намазывали себе все тело жиром кошки. У всех стояли настойки из красного перца. Пили деготь, один господин каждый день пил по рюмке бычачьей крови».

Конечно, многие в эпидемию экспериментировали и всячески спекулировали. В районе деревни Котлы (сегодня это московский район Котловка) был некий лекарь Хлебников, к нему много народу ездило. Лечение его состояло в следующем: первым делом он давал магнезию, потом обертывал больного в простыню, пропитанную уксусом, и покрывал его сенной трухой, распаренной в горшке, отчего производилась сильная испарина, прекращающая и рвоту, и понос.

Была, конечно, и литература: Московский журнал писал: «спасаемся дегтярной водой, окуриваемся марганцем, серной кислотой, солью». Впервые появились советы бытового характера: «не бывать в тесных, сырых помещениях, одеваться теплее».

Ну и, конечно, произошло общее подорожание лекарств. Московский почтмейстер Булгаков писал, что головка чеснока, которая раньше стоила копейку — стала стоить 40 копеек.

Тогда в городе погибло около четырех тысяч человек и довольно быстро Москва выползла из этого. Так что у Москвы осталось от XIX века три страшных воспоминания — это пожар, холера и Ходынская катастрофа.

М: А известно что-нибудь про продуктовые и потребительские паники во время холеры в Москве?

П: Обычно, когда приезжал князь либо император, подвоз продовольствия усиливался. Опять же, пытались распределять это как социалку, как гуманитарку, но каких-то единых форм, карточек не существовало, что потопаешь — то и полопаешь.

Прежде всего, конечно, выживали молодые, сильные. Но в письмах, особенно во время холеры, мы видим примеры квартальной и соседской самоорганизации, когда и продуктами помогали, и какими-то протолекарствами.

Если говорить о городских эпидемиях в России, то все-таки в XX веке победить эту штуковину более-менее удалось. Но давай поговорим про прекрасный случай уже хрущевской Москвы, про черную оспу 1959 года.

А: Как мы понимаем, уже появляются антибиотики, хорошо известны эпидемиологические средства. Такие страшные болезни, как холера, оспа и чума отступили, они находятся где-то на периферии нашего мира. И тут внезапно в 1959 году один советский художник, автор многих плакатов, возвращается с делегацией из Индии. Там он много чем развлекся, в частности посетил сожжение одного брамина. Это плохо закончилось: он вернулся из Индии на сутки раньше, чем должен был, из-за, как говорили в хрониках, «амурного интереса». Из аэропорта он сразу поехал к «амурному интересу» с подарками, а потом, через сутки, вернулся домой и тоже принес подарки. Соответственно начал кашлять, его очень быстро госпитализировали и эпидемиологи «старой школы» довольно быстро опознали черную оспу - страшное заболевание, которое встречалась на тот момент крайне редко. Стало быстро понятно, откуда он ее привез.

Но был большой вопрос, где он был первые сутки в Москве? КГБ искало его связи, с кем он был в контакте в течение этих 24 часов, потому что черная оспа обладает феерической вирулентностью. И дальше уже детективная история развивалась, потому что, собственно говоря, тут сработал инстинкт советского человека. Та женщина, к которой поехал наш «герой» дарить подарки, какую-то часть его подарков отнесла в комиссионку, и его жена отнесла подарки в комиссионку.

Таким образом, в комиссионке оказались почти одинаковые наборы каких-то индийских вещей, по ним выяснили, у кого они были в руках, так КГБ выстроило цепочку людей, кому он привез подарки, и кто был с ними в контакте. Дело происходило под Новый год, их всех отправили в карантин, все силы были на это брошены.

Москву закрыли: въезд автотранспорта был ограничен или вообще запрещен, электрички не пускали, ставили кордоны и всех отправляли в специальный надзор. В общем, удивительными усилиями и практически чудом, эпидемию черной оспы удалось остановить, не выпустить за пределы Москвы. Погибло несколько десятков человек, но это не перешло в какую-то катастрофическую цифру. И уже в 1966 году выпустили фильм, рассказывающий о скрупулёзной работе по самоизоляции граждан, по розыску контактов и помещению их в карантин. Советская риторика того времени преподносила все это как важное достояние.

В СМИ эта история отображалась не очень хорошо, информация не просачивалась. Какие-то отдельные статьи начали появляться, но, когда угроза эпидемии стала очень реальной — любые публикации на эту тему прекратились.

Подобным образом, когда в 1970-м случилась эпидемия холеры в Одессе, и представители городской власти начали сообщать через рупор на пляже «Граждане, на пляжах Одессы обнаружена холера», это не вызвало восторга у вышестоящих органов, и эту информацию быстро прекратили распространять.

Но в целом, абсолютно тотальной идеи все скрывать в 1959 году не было. И этот фильм 1966 года, с подробным выстраиванием цепочки, кто кому пожал руку, демонстрирует, как на самом деле важно было показать, что было такое бедствие, и мы его преодолели.

М: Да, надо понимать, то у государства на любой подобный случай есть определенный резерв. Как он распределяется и в чьи руки попадает — это совершенно другой вопрос. Но и в XVIII и в XIX, и в XX веке мы видим попытки обеспечить народ хотя бы основными продуктами — пшеницей и хлебом.

Онлайн программа Музея Москвы «Как меняется городская жизнь» — [здесь] (http://mosmuseum.ru/lectures/p/online-besedy/).