«Мечтаю покататься на велосипеде»

***

Вообще-то, надеялась совсем на другое, но в итоге оказалась одна. Для других такой поворот не особо и страшен, но мне-то было всего семнадцать. Не пуганная, так сказать, лань, девочка-евреечка из Ленинграда, перемещавшаяся до этих пор в пространстве все больше по двум маршрутам: от дома до школы вдоль берега Мойки, да от Питера до Шклова, где один Бог знает, сколько поколений моих родственников сменилось. Были ли там белорусы, русские? Были, но — мало. Все больше, куда ни глянь, еврейские домики возле парка. Там — Шульман, тут — Рыскин, здесь — Шнеерсон или кто-то другой. Разве упомнишь всех!

Немцы вошли сюда быстро. Собрали всех, кто на глаза попался — Шульмана, Рыскина, Шнеерсона, Каца с Лесманом, Эльмана с Пейсихисом и тут же, прямо в парке, расстреляли. Неусихина, кстати, тоже — но он рад был хотя бы тому, что одна из дочерей его и трое внуков прошмыгнули в переулок, пробежали дворами, да в лесу спрятались.

***

Знала ли я про это? Да, откуда! Рассказали сильно позже и про моего деда-Неусихина, и про всех остальных: Шульмана, Рыскина, Шнеерсона, Каца с Лесманом, Эльмана с Пейсихисом. Издалека, кстати, все казалось не таким страшным: были люди, исчезли люди, словно бы и не было их. Шульман, Рыскин, Шнеерсон… Вот мой дедушка Неусихин — это да. Это — да… Рассказывали после, кстати, что та дочь дедушки, моя тетя, со своими детьми ночами из леса все же выходила — шла тихо по деревне, кушать просила, кто-то даже давал. Жалели.

Рассказывали еще: два дедовских внука — братья мои двоюродные — вдруг решили к партизанам податься. Чего, мол, в лесу-то высиживать просто так? И пошли. А через недельку весточка прилетела: в соседнем селе немцы отловили двух каких-то братьев. Расстреливать собираются. Вот дочка деда-Неусихина и пошла в то село, чтобы с мальчиками своими проститься, да, пока добиралась, лишилась рассудка. Ходила простоволосая по площади, руки заламывала, кричала что-то. В нее и выстрелили. Те, пойманные, оказались, кстати, не ее сыновьями…

***

На что надеялась я в эвакуации, вдали от своего Ленинграда? Чуть пересидеть, конечно. Вот, сейчас-сейчас, еще пара дней, а там уже и мама приедет. Маму же тоже эвакуировать должны, как иначе, иначе глупость какая-то.

Ну, глупость. И что?

Мама ждала моего папу. Папа рыл окопы. А как дорыл, так тут же и был на фронт отправлен, в какую-то мотороту — вот такой сюрприз, так что пришлось маме садиться в поезд в одиночестве. Сидела она в нем семнадцать суток. Только поезд никуда не пошел, потому что блокада началась.

А я… Поселили меня у престарелой семейной пары в крошечной деревушке под Пермью.

***

Меня же Эсфирью зовут, а хозяйка называла меня Эса. Звала к себе каждый вечер. Расстилала газетку, давал гребень да велела: «Эса, чеши!». Я и чесала, а вши хозяйкины так на газетку и прыгали, успевай только давить.

Хотелось выбраться страшно. Пусть не к маме — пусть хоть от вшей. А тут слух прошел, что в деревенской гостинице ректор сельхозинститута остановился. Вот я к нему и пошла. Он меня сразу зачислил, да только как я на первых занятиях посидела, как послушала про все эти гектары, так и разревелась, потому что, ну, не мое это совершенно! Так что через пару недель пошла я к ректору мединститута. Поплакалась, рассказала о себе. А он мне: приходи завтра!

В медицинский он меня зачислил без документов, да еще и комнату в общежитии дал, хороший человек.

Так и училась. Так и жила. Сама на фронт хотела, да не пустили: «Отец твой воюет, брат воюет, куда ты еще лезешь, пигалица?!»

***

Письма? Да, не получала почти.

Мама моя, блокадница, до войны заведовавшая складом на шляпной фабрике, вспоминала, как в первый день блокады к ней фабричный директор пришел и предложил втихаря ткани распродать. Большие деньги, мол, сделаем. Она отказалась и уволилась. После — в ЖЭКе работала. Рассказывала: ЖЭК был на первом этажа нашего дома. Выходила из своей квартиры утром, спускалась по лестнице, через трупы перешагивая. Трупы появлялись каждую ночь. А однажды кто-то в дверь скрестись начал и тонко так шелестеть: «Суп, тетя Мина, дайте суп!» Оказалось, муж подруги. Открыла, отмыла, накормила, утром он ушел на завод, да больше не вернулся — ни к ней, ни к себе, вообще никуда. Умер по дороге.

Я все это поздно узнала — до Перми-то, в эвакуацию, информация не доходила. Вот и училась в институте своем, и думала, что мама сыта, что брат не погиб, что живы Шульман, Рыскин, Шнеерсон, Кац с Лесманом, Эльман с Пейсихисом. И что дед-Неусихин сидит по-прежнему на старом стуле в своем одноэтажном домике возле шкловского парка, а рядом с ним его дочь и его внуки.

Внуки эти, к слову, и правда выжили. Два брата всю войну пропартизанили, сестру в деревне тетка одна приютила: сожительствовала с полицаем, а вот, поди ж ты, прятала у себя еврейскую девочку…

***

Я не знаю, как я одна в этой Перми выжила. Первое письмо от мамы было настоящим счастьем. Мне было семнадцать, но я тогда невероятно повзрослела. Там, в эвакуации, я и познакомилась со своим будущим мужем, мы в институте в одной группе оказались. Может, если бы его взяли в армию, а не в эвакуацию отправили, жизнь моя сложилась бы иначе? Как? Осталась бы в Ленинграде, вместо того, чтобы переехать в Москву.

Мне в Москве поначалу непросто было: ни родственников, никого, жизнь какая-то другая, даже слова другие. После медицинского институт долго работала на Московском протезно-ортопедическом предприятии, где в то время делали протезы для Алексея Маресьева, про которого «Повесть о настоящем человеке» написана. Видела его несколько раз. Красивый. Потом прошла переобучение и стала дерматологом.

Жили так, что многие завидовали — на Садово-Самотечной, в доме 6, строение 1, принадлежавшем когда-то сыну знаменитого водочника Смирнова. Высоченные потолки, огромные комнаты, лепнина, бронзовые светильники и дверные ручки, зеркала — все от старых хозяев. У моего свекра там еще и кабинет отдельный был, он врачом работал, принимал больных на дому. Дочка моя в одну школу с Высоцким ходила. А потом дом на капремонт поставили. Предложили или временно в переселенческий фонд переселиться — лет на пять, или взять другую квартиру — в пятиэтажке в Останкино. Выбрали 1-ю Останкинскую. О чем мы тогда думали — я не знаю. Просто понравилось, что тихо, рядом парк, дворец Шереметьевский, магазинчики. Потом мы в Москву из Ленинграда мою маму перевезли — тоже в пятиэтажку, рядом с нами. Она очень переживала. Вышла из поезда и, видимо поняв, что ее ленинградская история подошла к концу, тут же угодила в больницу с инсультом. А муж... Намучилась я с ним, выпивал иногда. Но я его очень любила, очень. Ему было бы сейчас 95 лет. Мне сейчас — 93.

***

Устала я уже, но умирать боюсь — вдруг это больно. Вот и живу пока. Фантазирую только постоянно, как все будут себя вести, когда узнают, что я того... индрерт. Внук мой старший, наверняка, будет больше всех суетиться: обзванивать всех, организовывать, думать, что на стол поставить. Мне это приятно...

***

Какие у меня на сегодня планы? Да, какие уже могут быть дела в моем возрасте! Так, только в парикмахерскую схожу: волосы покрашу и прическу сделаю. И еще повспоминаю всех, по кому скучаю: деда-Неусихина, маму и отца, Шульмана, Рыскина, Шнеерсона, Каца с Лесманом, Эльмана с Пейсихисом, своего мужа, чтоб ему было пусто!

***

О чем из того, что недодала мне судьба, я переживаю до сих пор? Нормальное детство хотелось бы. А еще... знаешь, мне ведь ни разу в жизни не довелось покататься на велосипеде…