«Города можно узнать по походке, как людей»

Концепция «собственной логики городов» предлагает альтернативу традиции рассматривать город преимущественно как зеркало социальных процессов. Особое внимание в книге уделяется сравнительной перспективе и различным типам отношений между городами. В качестве примеров сопоставляются Берлин и Йена, Франкфурт и Гамбург, Шеффилд и Манчестер. Отдельно рассматриваются африканские города с их «собственной логикой».

Фрагмент статьи Хельмут Беркинга «"Города, как людей, узнаешь по походке": наброски об изучении города и городов» публикуется с разрешения издательства «Новое литературное обозрение».

Что такое город

«Что есть город, как объект знания?», как предмет и объект социологического знания? Пусть эта тема на первый взгляд покажется чем-то неохватным, мотив вполне ясен: речь идет об определении позиций в отношении переориентации урбанистики. Желание такой переориентации возникает всякий раз, когда старое уже не убеждает настолько, чтобы не оставалось вопросов, а новое еще слишком расплывчато для того, чтобы казаться само собой разумеющимся.

Существующий сегодня в социологии города набор проблем можно свести в краткую и грубую типологию на основе двух взаимодополняющих теоретических программ так, что станет ясно видна лакуна. С одной стороны, мы видим идущую еще от Чикагской школы теоретическую традицию, в которой «город» рассматривается как лаборатория общественных процессов любого рода. Город — это место, в котором локализуются кризисные явления капитализма, современности, постмодерна, глобализации, отставания в развитии и т.д. Свою наиболее проработанную форму и наиболее влиятельное выражение эта теоретическая фигура логики родовидовой иерархии, согласно которой «город — это всего лишь место, где проявляется общество, его структура и его конфликты», получила в «новой городской социологии» (New Urban Sociology). В конечном итоге она стала центральной парадигмой и западногерманской социологии города.

С другой стороны, с середины 80-х годов ХХ столетия можно наблюдать возросшее внимание к процессам образования обществ в малых пространствах — в пределах района, квартала, социального круга и т.д. Здесь исследовательский интерес направлен именно на пространственное измерение социальных особенностей. Внимание уделяется формам и стилям жизни, кварталам мигрантов и кварталам бедноты, короче говоря — специфическим местам специфических социальных групп в городе. Но при этом «город» как исследовательская проблема незаметно теряется в скоплении районов и кварталов.

В то же время теоретические стратегии конструирования «города» как предмета исследования, основанные на логике родовидовой иерархии, открыто заявляют о своем принципиальном отказе заниматься урбанистикой просто как социальной теорией. Похоже, что одни ожидают слишком малого, тогда как другие хотят слишком многого. В обоих случаях пропадает «город» и с его исчезновением оказываются заблокированы важные горизонты знания. Изучать социологию города без города — значит не только не видеть разницы между городами, не видеть собственных логик и локальных контекстов «этого» города в отличие от «того», — это значит не видеть и самого «города» как объекта знания. Такая типология — бесспорно грубая — приводит к соображению, принимающему форму подозрения: а не может ли быть так, что в последние десятилетия мы имели дело с урбанистикой без города? Какая дисциплина — за исключением истории — была действительно озабочена анализом индивидуального облика «этого» города в отличие от «того»?

Эта столь же неожиданная, сколь и неприятная констатация, что «город» не является предметом изучения социологии, что в самом понятийном ядре урбанистики зияет пустота и что теоретики не проявляют к этому практически никакого интереса, послужила мотивом для попытки набросать концепцию понятия «город». Если учесть, что социология сама является детищем большого города, то можно быть уверенным, что в унаследованном от нее багаже знания найдутся важные подсказки и точки опоры для «социологии города». Нет никакого сомнения в том, что в эпоху, когда закладывались основы социологической науки, большой город воспринимался как нечто революционно новое, и в таком качестве он становился темой для рефлексии.

Вспомним сконструированную Максом Вебером на основе понятия «рынок» типологию «город производителей»/“город потребителей», которую он создал для описания западного города; вспомним работы Георга Зиммеля, прославляемые сегодня как манифест социологии города; вспомним также наблюдение Роберта Парка, что «поскольку у большого города есть совершенно своя жизнь, существуют границы осуществимости произвольных изменений 1) в его физической структуре и 2) в его моральном порядке».

Феномен, который сам делает себя очевидным

Город — феномен, который сам делает себя очевидным, «состояние ума, набор обычаев и традиций, а также организованных установок и чувств, которые заложены в эти обычаи и передаются посредством этих традиций», — в глазах своих наблюдателей и критиков являет собой, вне всякого сомнения, совершенно самостоятельную форму образования общества. При этом исторически сложившееся положение дел представляется абсолютно парадоксальным: как объект знания большой город отжил свое в тот момент, когда он сделался главным пространством опыта.

Именно большой город репрезентирует «современное общество», а наука о современном обществе так и не включила город в набор своих основных понятий. Именно большой город поставляет эмпирический материал для построения теорий общества, а сам он при этом так и не получил теоретического осмысления. И именно о большом городе сегодня с раздражающей, отвергающей реальность уверенностью заявляют, будто он «уже не может рассматриваться как определяющий фактор модерности». На этом фоне вопрос о городе как объекте социологического знания представляется нетривиальным. Какие общие утверждения можно сделать относительно «города» и, если удастся, свести в некое содержательное концептуальное понятие? Мы ищем такую теорию города, которая могла бы утвердить за собой самостоятельную позицию перед лицом логики родовидовой иерархии и сращения, а также сулила бы некоторую аналитическую «прибыль».

На самом деле появляется все больше и эмпирических свидетельств, и теоретических возражений (сформулированных прежде всего в контексте социологического дискурса о глобализации) против концептуального понятия «общество», которое сегодня уже едва ли годится для анализа города. Вообразим шутки ради смену перспективы: что было бы, если бы не регистр «общество» представлял собой вышестоящую референтную инстанцию для города, а наоборот — если бы всякое общество было бы «городом», «городским обществом», т.е. если бы городу оказывали то теоретическое внимание, которого он и в прошлом, и в настоящем заслуживает?

Набросок для конституирования «города» как объекта социологического знания будет основан на теории пространства: речь идет об анализе того, что Эдвард Соджа назвал «пространственной спецификой урбанизма». Здесь у нас тоже есть исторический запас знания, на который можно опереться. Первую и имевшую для социологии города огромное значение попытку концептуально описать «урбанизм» как специфическую пространственную форму образования общества предпринял Луис Вирт в 1938 году, используя такие критерии, как «размер», «плотность» и «гетерогенность». Правда, познавательный интерес Вирта был направлен на «урбанизм как характерную форму жизни», типичными признаками которой он назвал: 1) специфическую «физически-реальную структуру», 2) специфическую «систему социальной организации», 3) «определенный набор установок и идей».

Если преимущественным местом существования этой «формы жизни» является большой город, то сама собой напрашивается и кажется многообещающей попытка свести сильную концепцию «урбанизма как формы жизни» к концепции «большого города как пространственной формы». Ведь размер и плотность суть прежде всего пространственные маркеры, точнее говоря — пространственные принципы организации, которые в своем взаимодействии с гетерогенностью порождают некую систему пропорций. И только определенная (и определимая?) пропорция всех трех этих параметров «создает» большой город, причем всегда и везде. При таком прочтении «город» представляет собой не только контекст, фон, поле, среду, но и прежде всего «форму», пространственную форму, или, точнее, весьма специфический пространственный структурный принцип.

Плотность: город как форма уплотнения

Притязание на то, чтобы концептуализировать «город» как специфическую пространственную форму, предполагает логическое маркирование некой дистанции и некоего отличия от прочих пространственных форм. Герд Хельд предпринял амбициозную попытку аналитического освоения такой проблемы, как обретение современной эпохой специфического пространственного измерения.

Отталкиваясь от сделанного Фернаном Броделем наблюдения, что город и территориальное государство представляют собой конкурирующие в определенной исторической конъюнктуре формы организации пространственных единиц — два соревнующихся бегуна, которые держатся вровень на протяжении долгого времени, — Хельд выдвинул тезис о комплементарности города и государства как характерных пространственных форм современной эпохи. Не «город и деревня», а «территория и большой город» образуют систему координат для пространственно-структурной дифференциации совершенно особого рода: выделения пространственных логик включения и исключения.

Базовой исторической предпосылкой для пространственной дифференциации современности является ликвидация такого фиктивного единства, как «пространство», слом старого порядка, базировавшегося на простой географии населенных пунктов и путей. Территория и большой город рассматриваются как пространственно-структурные формы, реальные абстракции, которые делают возможным образование структур в пространстве и усиливают друг друга. Территория как пространственный структурный принцип делает ставку на исключение, большой город — на включение. Первая нуждается в границе, с ее помощью она повышает гомогенность внутри себя, второй — отрицает границу и повышает плотность и гетерогенность. Эмпирически между ними существует определенная пропорциональность, которая реализуется в виде перепада плотности.

Если следовать этим идеям о территории и большом городе как двух главных пространственно-структурных принципах современной эпохи, то мы придем к интересным соображениям относительно вопроса о концептуализации города как пространственной формы. (...)

Концептуализация «города» как пространственной формы опосредующего включения, как пространственно-структурной формы уплотнения, хороша тем, что позволяет для начала уйти от всех столь же спорных, сколь и произвольных попыток «содержательного» определения понятия. Что уплотняется? Как? Где? С какими последствиями? Таковы возникающие в этом случае проклятые эмпирические вопросы.

Таким образом, для эмпирического исследования открывается многообещающая возможность: заменить в целом слабую концепцию города как всего лишь арены общественных проблем сильной базовой ориентацией на изучение города как целого, поставить в центр аналитического внимания индивидуальный облик «этого» города в отличие от «того» и таким способом идентифицировать специфические локальные модусы обособления, не приписывая поспешно городу те или иные функции, характерные для общества в целом.

Никто, разумеется, не спорит, что в городах есть «бедность». Но надо учитывать, что «бедность», равно как и «власть» и «эксплуатация», — не исключительно городской феномен, и поэтому в первую очередь надо определить тот «вклад», который вносит в формирование данного феномена именно этот город. Не бедность в Мюнхене, а мюнхенская бедность представляет собой специфический городской феномен, который в плане повседневных практик, институционально и организационно отличается от подобных феноменов в Ливерпуле или Лейпциге: такова будет постановка проблемы для сравнительного урбанистического исследования, которое теоретически строится вокруг концептуального понятия города как пространственно-структурной формы уплотнения, а эмпирически организуется вокруг изучения «собственной логики городов».

При таком подходе, основанном на теории пространства, «собственная логика» на первом этапе операционализируется сравнительно просто — как типичный для этого города (в отличие от того) модус уплотнения: уплотнения застроенной среды, потоков материалов и материй, потоков транспорта, потоков людей и т.д.

Город как пространственная форма уплотнения маркирует эпистемологический интерес, располагающийся за пределами тех подходов в урбанистике, которые основаны на логике родовидовой иерархии и сращения. Теоретическое внимание этих подходов направлено, как ни парадоксально, на общее в той или иной конкретной пространственной форме образования общества. Тогда как следует эмпирически открывать и теоретически моделировать собственную логику городов, динамики обособления и ту данную нам, людям повседневности, несомненную уверенность, что Нью-Йорк — это не Ванне-Айкель, а Аймсбюттель — это не Чикаго. И то общее, что выявляется при сравнении индивидуальных гештальтов городов, можно описывать теоретически более точно. Ведь пространственно-структурная организация плотности и гетерогенности имеет последствия в форме особой конфигурации условий, в форме «избирательного сродства» между пространственной организацией, материальной средой и культурными диспозициями: «город» связан со схемами восприятия, чувствования, действия и интерпретации, которые в своей совокупности составляют то, что можно назвать «доксой большого города».

Докса

В социально-феноменологической теоретической традиции словом «докса» обозначается то основанное на привычности и несомненности «естественное» отношение к миру, которое на практике обеспечивает нас принципами действия, суждения и оценки. Открытие «жизненного мира» как «последнего основания всякого объективного познания» (Гуссерль) завоевало такую популярность, что теперь встречается под названием «tacit knowledge» даже в литературе по менеджменту. В центре аналитического внимания находятся отныне модальности естественного миропереживания. Разведочные вылазки в эти дорефлексивные и «бестемные», т.е. содержательно недифференцированные, «придонные» отложения «базового знания о жизненном мире» привели к концептуальным размышлениям, которые оказались полезны для «спатиализации доксических связей с миром», намеченных в понятии «докса большого города».

Так, предположение, что опыт повседневного мира является не только социально и культурно специфичным, но и, кроме того, географически ограниченным в своем действии, подкрепляется предложенной Джоном Серлем «минимальной географией фона». Серль отличает «глубокий» фон, как бы систематизирующий компетенции крупного порядка, от «локального фона», который включает в себя локальные, основанные на доксе культурные техники. И именно этот локальный фон, внутренне структурированный различением того, «каков мир», и того, «как что делается», представляет особенный интерес для пространственных измерений жизненного мира.

Ведь если «безмолвное переживание мира как само собой разумеющегося» не является беспредпосылочным — никто же не живет в мире вообще, — то восприятия пространства и связи с местом, «senses of place», относятся, без сомнения, к конститутивным рамкам фонового знания о жизненном мире. Конструирование привычных диспозиций, посредством которых мир делает себя самоочевидным, поглощает время и структурирует пространства. Доксическими, или самоочевидными, являются поэтому и опыт пространств и мест, и формирование «родного мира», основанного на различении знакомого и чуждого, и конструирование «стабильных привычных центров». (…)

Доксические связи с миром подразумевают доксические связи с местом. «Не существует никакого «естественного» места, но существуют значимые места в том смысле, в каком Мид говорит о «значимом другом». Для Джорджа Герберта Мида значимые другие маркируют первичную инстанцию освоения мира, без которой не может быть достигнут уровень обобщенного принятия ролей. По аналогии с этим значимыми местами можно было бы считать те точки, где на человека накладывают свой отпечаток дорефлексивные переживания пространств, мест, самособой-разумеющейся принадлежности и аффективной включенности, которые способны стать основой для любой обобщенной и рефлексивной связи с пространством и с местом.

Однако несомненно имеющийся «горизонт знакомого и известного» может омрачиться, переживание мира и обращение с ним как с чем-то само-собой-разумеющимся может разрушиться, короче говоря, доксические определенности могут — именно в силу того, что базируются на согласованности пространственных форм и привычных диспозиций, — быть поколеблены, когда рутинные механизмы не срабатывают и непосредственное практическое соответствие между самыми обычными привычками и той пространственной средой, с которой они согласованы, не устанавливается.

На этом фоне «большой город» в первый момент предстает явным разрушителем доксических определенностей. Рассчитанная на перманентность динамика уплотнений, ускорившиеся процессы гетерогенизации, а с ними и плюрализация вмененных представлений о нормальности ведут к тому, что специфические для данного пространства и места измерения типа «знакомое» и «свое» оказываются непрочными, а образование устойчивых, привычных центров становится маловероятным. Но этим все не заканчивается. Ведь и большой город принуждает к практической согласованности, он тоже вызывает «естественное» отношение к миру, которое находит свое выражение и утверждение в виде доксы большого города.

Происходит урбанизация базового знания о жизненном мире. Тезис об урбанизации жизненного мира основан на предположении, что, как и в случае больших технических систем — таких, как вода, электричество и т.д., — городские способы переживания и восприятия помещаются в содержательно недифференцированный горизонт базового знания о жизненном мире. Локальный фон и свойственные ему и только ему доксические культурные техники предзаданы не только городом, но и локальной спецификой. Если что-то классифицируется как «характерное для большого города», это говорит о релевантных сдвигах и значимых дистанциях. Ведь доксу большого города можно рассматривать в качестве как бы результата поколебленной доксы, потому что речь идет о закреплении и хабитуализации того зыбкого опыта, который возникает при сломе доксических определенностей. Этот новый «практический смысл» большого города, это новое «состояние тела» приказывает, повелевает, вымогает и делает возможным превращение минутного, ненадежного и чуждого в привычное, его слияние с чувством «знакомого» и «своего». Своеобразность этих привычных диспозиций не в том, что я живу как чужой среди чужих, а в том, что я это положение дел переживаю как само собой разумеющееся.

Cдержанность, отстраненность и безразличие

Георг Зиммель очертил центральные мотивы доксы большого города решительными штрихами: блазированность, сдержанность, отстраненность и безразличие. Обычное возражение Зиммелю — что он таким образом описал разве что паттерны реагирования и приспосабливания, характерные для буржуазного индивида, а не институционализацию норм солидарности и взаимности, бытовавших среди большинства городских жителей. На это с позиций представленной здесь эпистемологической интенции можно было бы ответить вопросом: не следует ли интерпретировать уплотнение ядер солидарности, в свою очередь, как эффект хабитуализации неуверенности, неопределенности и небезопасности, а стало быть — как диспозицию, вполне типичную для современной эпохи и для большого города?

Если докса большого города представляет «бестемный» универсум, внутри которого город делает себя самоочевидным, то нет никаких веских причин, по которым этот «знакомый мир» должен восприниматься и рассматриваться не только как что-то само-собой-разумеющееся, но одновременно и как нечто варьирующееся в зависимости от позиции. Говорить так — значит настаивать, что речь идет о вариациях на тему, т.е. о чем-то, разделяемом всеми. Таков контекст, в который Пьер Бурдье помещает свои концептуальные понятия «социального пространства» и «габитуса».

Если социальный мир, как правило, воспринимается как нечто очевидное и как то, что (если пользоваться гуссерлевскими понятиями) постигается сообразно доксической модальности, то это происходит потому, что диспозиции акторов, их габитус, т.е. ментальные структуры, посредством которых те постигают социальный мир, по сути, являют собой продукт интернализации структур социального мира.

Взаимодействие позиции и диспозиции порождает те доксические определенности, социологическое ядро которых Бурдье вслед за Ирвингом Гоффманом сконденсировал в запоминающуюся формулу «sense of one’s place». Именно это «бестемное», иными словами, содержательно недифференцированное, «чувство своего места», равно как и «чувство чужого места», это встроенное в нас чувство собственной позиции и расположения других в социальном пространстве, и гарантирует нам несомненность повседневного мира. Чувство своего места — это результат компромисса, приспособления «диспозиций восприятия» к объективным структурам. А к числу «объективных» структур вполне можно отнести и физическое — или, точнее, «присвоенное» физическое — пространство. (…)

Собственная логика городов

Наметим вкратце те преимущества, которыми может обладать концептуальное понятие о «городе» как о пространственной форме образования общества, чей отличительный характер заключается в специфической пространственно-структурной организации плотности и городской доксы.

Первое: интуитивные прозрения отцов-основателей социологии города — «у города имеется собственная жизнь, он — состояние ума, набор обычаев и традиций» и т.д. — могут получить теперь обоснование в виде теории пространства и эмпирически изучаться как констелляция эффектов уплотнения, доксических связей с местом и локальных ортодоксий.

Второе: в этой перспективе оказывается возможной такая «социология [конкретного] города», которая направляет свое аналитическое внимание на специфическую форму образования общества и специфическую «провинцию смысла», чья базовая логика основывается на уплотнении и гетерогенизации. Уплотнение и гетерогенизация, повышение интенсивности контактов и реакций (и, следовательно, производство «нового») не только чувствительны к перемене масштаба: они включают в себя как материальную сторону, так и социально-символическое измерение. Впрочем, вопрос о том, можно ли будет выразить эти «взаимовлияния» посредством доксических понятий, которые социология выработала применительно к социальным феноменам (действие, смысл, коммуникация), остается открытым.

Третье: социология конкретного города делает возможной и необходимой эмпирическую исследовательскую программу, для которой «собственная логика городов» выступает в равной мере и объектом познания, и рамкой гипотез. Ведь концептуализация города как пространственно-структурной формы уплотнения обеспечивает теоретическую ориентацию для сравнения городов между собой, которое, в свою очередь, сулит новое знание о скрытых пока сторонах городских «собственных логик».

Для Роберта Парка и для Чикагской школы в целом фигура отдельной, самостоятельной, собственной жизни «города» — с отсылкой к «деревне» — была самоочевидна. Но вызывает глубокое неудовлетворение то, что эта школа, стоявшая у истоков традиции, а за ней и вся социология города по сей день не интересовалась темой пространственно-структурных форм «уплотнения» городов. Социология же конкретного города переносит внимание с «города» вообще на множество конкретных городов: вместо «у города имеется собственная жизнь» — «у каждого города имеется собственная жизнь». Систематической референтной точкой этой исследовательской программы является потому вопрос о собственных логиках городов, которые рассматриваются компаративно, через интенсивность и модус пространственной организации уплотнения и гетерогенизации. «Города, — говорится в «Человеке без свойств» — можно узнать по походке, как людей». Надо лишь достаточно заинтересованно и терпеливо за ними наблюдать.