«Города начинают все больше напоминать друг друга»

МОСЛЕНТА продолжает публиковать отрывки из лучших изданий, посвященных урбанистике и архитектуре, которые можно купить и прочесть сегодня. На этот раз перед нами глава из книги «Зачем нужна архитектура» лауреата Пулитцеровской премии и архитектурного обозревателя New Yorker и Vanity Fair Пола Голдбергера.

Разумеется, здания нужны не только для того, чтобы защищать людей от непогоды. В своей книге Голдбергер подробно разбирает другие важные функции архитектуры, которая создает объекты и пространства, несет на себе следы времени, рассказывает нам о нас самих и об устройстве окружающего мира. С разрешения издательства МОСЛЕНТА публикует последнюю главу книги: «Здания соединяются в город».

Связь здания с архитектурой и ландшафтом

Архитектура никогда не находится в изоляции. Хочет того архитектор или нет, каждое здание так или иначе связано с теми, что стоят по бокам, позади, за углом или дальше по улице. Если же вокруг нет других зданий, произведение архитектуры связано со своим природным окружением, влияние которого может быть ничуть не менее сильным.

Сооружая в 1929 году в парижском пригороде Пуасси виллу Савой, Ле Корбюзье поместил ее на открытую лужайку, словно некую машину посреди сада. Тем не менее назвать ее оторванной от мира можно примерно с тем же успехом, что и стоящий в шеренге себе подобных многоквартирный дом на бульваре Монпарнас в нескольких километрах к востоку. По мысли архитектора, из виллы на все четыре стороны открывается вид на окружающий ландшафт, а тот играет роль декорации для стоящего посреди него здания.

Ни дом, ни ландшафт не производили бы такого впечатления друг без друга. Что еще важнее, по отдельности они никогда бы не приняли такую форму. Если бы Ле Корбюзье проектировал виллу Савой для другого участка, это было бы совершенно другое здание.

Для некоторых зданий, вроде поразительного Дома над водопадом, построенного Фрэнком Ллойдом Райтом прямо над ручьем в пенсильванской глуши, связь между архитектурой и ее окружением очевидна и незыблема. Куда чаще, впрочем, нам значительно труднее осознать, в какой мере архитектурный проект является реакцией на то, что находится рядом, и как именно здание соединяется со своим окружением, определяя тем самым дух места. Тем не менее это соединение происходит, даже если конкретный участок и не является, как в случае Дома над водопадом, отправной точкой для архитектурного решения. Беленый деревянный дом в колониальном стиле, обращенный окнами с черными ставнями на лужайку в центре деревни в Новой Англии, отличается от точно такого же дома, стоящего посреди полей, а он в свою очередь — от такого же дома, прячущегося за белой изгородью у проселочной дороги. Они могут быть одинаково построены, но контекст делает их совершенно разными.

Перенесите этот дом из сельской Новой Англии на южнокалифорнийскую улицу — такие дома то и дело попадаются среди тамошних вилл в испанском колониальном стиле — и он снова изменится, на этот раз на порядок сильнее, поскольку теперь не будет сочетаться вообще ни с чем. В первых трех случаях он находится среди себе подобных, в том месте — будь то новоанглийская деревня или окружающие ее поля, — с которым он по самой своей природе имеет сильную внутреннюю связь. В Лос-Анджелесе такой дом кажется неуместным, во многом потому, что он ассоциируется у нас с Восточным побережьем и в Калифорнии инстинктивно воспринимается как вырванный из контекста. С другой стороны, в некоторых районах Лос-Анджелеса контекст сам по себе так разнообразен, что целые улицы выглядят как архитектурная сборная солянка, где ни одна часть не подходит к другой (или же, наоборот, что угодно оказывается к месту — в зависимости от вашей точки зрения).

Когда здания достаточно похожи, улицы из них получаются лучше. Но тут возникает вопрос — что значит «достаточно»? Если они совсем одинаковые, результат может оказаться невыносимо скучным. От внешнего вида улицы мы отчасти ожидаем зрительной стимуляции, а это невозможно без определенного разнообразия. Вспомните традиционную Мэйн-стрит маленького американского городка с ее чересполосицей каменных и кирпичных зданий в один, два и три этажа.

Некоторые из них могут быть украшены деталями из резного камня или лепными карнизами, фасады других — совсем простые. Какие-то составляют 9 метров в ширину, а соседние — 14 или 18. Один магазин украшен крупной вывеской, другой может похвастаться голубой маркизой, а на третьем светятся старомодные неоновые буквы. Где-то рядом стоит старинный банк с каменным дорическим портиком, а если город достаточно велик, то, быть может, и офисное здание высотой в шесть, семь или восемь этажей.

Ни одно из зданий не повторяет другое, но все действуют заодно, в основном потому, что они имеют один масштаб — то есть одно соотношение с человеческим ростом — и близкие общие размеры, построены из схожих материалов и характеризуются одинаково уважительным отношением к улице. Они развернуты лицом к улице и расположены с учетом интересов идущего по ней человека. Называя улицу «комнатой по общему согласию», Луис Кан имел в виду неписаное соглашение между архитекторами, возводящими дома на одной улице, в соответствии с которым они являются не конкурентами, а соратниками по общему делу, даже если их здания совсем непохожи между собой.

Примеры Сентрал-Парк-Уэст

Подобно хорошим танцорам, архитекторы подхватывают движения друг друга и стараются не отдавить ногу партнеру. Однако эти ограничения оставляют огромный простор для самовыражения. Сентрал-Парк-Уэст — одна из лучших улиц Нью-Йорка, куда достойнее, чем тот отрезок Пятой авеню, который смотрит на нее с другой стороны Центрального парка. Сентрал-Парк-Уэст может похвастать зданиями в диапазоне от Дакота-апартментс Генри Харденберга (1884 года постройки) до 15 Сентрал-Парк-Уэст Роберта Стерна (2008). Кроме прочего, тут стоят четыре знаменитых двухбашенных многоквартирных дома начала 1930-х годов: Сенчури-апартментс и Мажестик-апартментс Ирвина Ченина, Сан-Ремо-апартментс Эмери Рота, а также Эльдорадо-апартментс, результат сотрудничества Рота с архитектурной фирмой Margon & Holder.

Каждое из этих зданий не похоже на остальные, и ни к одному невозможно применить эпитет «сдержанный». Решенное в стилистике немецкого возрождения здание Дакота-апартментс и в хронологическом, и в архитектурном смысле очень далеко отстоит от вторящего позднему ар-деко 1930-х годов известнякового фасада 15 Сентрал Парк-Уэст. Но все эти здания сочетаются так же хорошо, как и те, которые выстроились вдоль нашей гипотетической Мэйн-стрит провинциального городка, — и по той же самой причине. На протяжении более ста лет архитекторы соблюдали тут неписаное соглашение о сотрудничестве — выстраивали дома по одной линии, Сентрал-Парк-Уэст, Нью-Йорк соблюдали единый масштаб и использовали сочетаемые строительные материалы. В итоге город получил бульвар, в котором представительность сочетается с богатством зрительных впечатлений.

Сентрал-Парк-Уэст полезно сравнить с расположенной на другой стороне Манхэттена - Парк-авеню, вдоль которой на протяжении почти трех километров выстроились одинаковые многоквартирные дома: целостность ансамбля оборачивается там недостатком. Хаос обуздан до такой степени, что результатом стала скука.

Представительность смотрится обаятельнее, если она наделена визуальной энергией. Это помогает понять, чем хорош городской ансамбль Парижа, в основном состоящий из единственного типа зданий: сложенных из камня восьмиэтажных многоквартирных домов. Дело не только в том, что все здания схожи, — пример Парк-авеню показывает, что этого не всегда достаточно; но и в том, что каждое само по себе так эффектно.

Примеры Парижа и Лондона

Лепнина, карнизы, балконы, высокие окна и широкие дверные проемы сообща придают разнообразие и структуру каждому из известняковых фасадов на просторных парижских бульварах, обеспечивая наблюдателю должную меру чувственного удовольствия. Самое обыкновенное парижское здание соединяет в себе шик и солидность. Целостность тут находится в идеальном равновесии с разнообразием.

Легко уловить общий мотив: взглянув на фасад, мы видим, что он типичен и повторяется по всему городу. Но это осознание повторяемости никогда не заслоняет собой визуального удовольствия, которое доставляет каждый фрагмент уличного пейзажа. До некоторой степени это относится ко многим европейским городам, хотя чаще всего им в этом отношении далеко до Парижа.

В западной части центрального Лондона, в районах вроде Найтсбриджа или Кенсингтона, этот эффект обеспечивают шеренги краснокирпичных домов викторианской эпохи, а в соседней Белгравии ряды таунхаусов, выкрашенных в светлые тона. (Хотя в этом случае однообразие оказывается почти избыточным. Удержать наше внимание позволяет только поразительное богатство светло-бежевых зданий, словно сделанных из замороженных взбитых сливок.) Сама идея выстраивать одинаковые городские дома в прямолинейные или, того лучше, изогнутые дугой террасы особенно характерна именно для Англии.

Династия архитекторов, состоявшая из Джона Вуда-старшего и его сына Джона Вуда-младшего, создала в английском городе Бате круглую площадь Серкус и полукруглый Роял-кресент, где обычные по размеру жилые дома соединяются в композиции, которые сложно описать иначе как монументальные. (Вид на стоящий на кромке холма Роял-кресент можно по справедливости отнести к самым впечатляющим городским панорамам мира.) Примерно того же эффекта Джон Нэш добился в своих лондонских проектах вроде Риджентс-парк-кресент, Камберленд-террас или Карлтон-террас: стоящие в ряд частные дома образуют единую архитектурную композицию — масштабную, элегантную и выдержанную.

И для Нэша, и для обоих Вудов отдельные дома были чем-то вроде танцовщиц в кордебалете. Выглядеть они должны одинаково, а их движения рассчитаны так, чтобы производить определенный общий эффект. И, как и в настоящем кордебалете, главный секрет успеха тут в том, чтобы балетмейстер разбирался в своем деле. В неумелых руках все может закончиться полной неразберихой или тоской. Но и Нэш, и Вуды идеально чувствовали баланс между единообразием и насыщенностью структуры. Все дома у них одинаковы, но каждая танцовщица в этом кордебалете привлекательна сама по себе. Подобно зданиям на парижских бульварах — или, что будет точнее, зданиям на Вандомской площади и площади Вогезов, где они выстроены вокруг центрального пространства, — каждый дом по отдельности выглядит щедрым и чувственным. У них комфортный, располагающий к себе масштаб.

Каким бы монументальным ни был Роял-кресент в Бате, его монументальность образуется из соединения вполне соразмерных человеку компонентов.

Помимо условного «кордебалета» существует немало других типов уличной застройки, и чаще всего улица требует куда большей степени разнообразия, чем можно обнаружить среди подобных террасс, кругов и дуг. Тем не менее, такие ансамбли являются самым ярким из доступных нашему воображению примеров важного градостроительного принципа, в соответствии с которым целое всегда больше суммы своих частей. Я пойду еще дальше и заявлю, что это важнейший из принципов градостроительства: целое больше суммы своих частей. Это не значит, что все части должны быть одинаковыми или что они должны быть так же безоговорочно подчинены общему замыслу, как в проектах Нэша или Вудов. Но это значит, что для нормального функционирования города каждый архитектор должен понимать, что он трудится над небольшим фрагментом куда более крупной композиции, работа над которой началась задолго до его рождения и продолжится после его смерти; и что как бы сильно его здания ни отличались от того, что находится рядом, их нельзя строить так, как будто рядом ничего нет.

Общая формула улицы

На протяжении более чем столетия архитекторы и градостроители пытались вывести общую формулу улицы, привлекательной для своих обитателей, но так и не добились в этом полного успеха. Венский архитектор Камилло Зитте, чья книга «Художественные основы градостроительства» во многом заложила основы современного городского планирования, не одобрял длинные прямые улицы, которые, по его мнению, наводят на горожан тоску, и огромные площади с круговым движением, вроде парижской площади Звезды, которые почти невозможно пересечь. Зитте нравились нерегулярно расположенные открытые городские пространства, которые он описывал как «комнаты» города. Предметом его особого восхищения были средневековые города с их извилистыми улочками и постоянно меняющимися видами. Его основными приоритетами явно были интересы пешеходов, а также представление о городе как о дружелюбной, а не агрессивной среде обитания.

Мне очень симпатичен Тристан Эдвардс, архитектор и теоретик (хотя последнее определение применимо к нему лишь с некоторой натяжкой), который развил идеи Зитте в вышедшей в 1924 году книге под названием «Хорошие и дурные манеры в архитектуре». Для Эдвардса архитектура и градостроительство были прежде всего вопросами этикета: человеку пристало уважать своих ближних, того же нужно требовать и от зданий.

Здания, говорит Эдвардс, должны проявлять почтение друг к другу. Он превозносит традиционные города с их внятной иерархией: важнее всего общественные и религиозные здания, а уже потом следуют магазины, офисы и жилые дома.

«Такое устройство города является выражением общественного порядка, социальной стабильности и крепкого консервативного духа, — пишет он. — Этот драгоценный уклад между тем не может устоять, когда здания начинают проявлять серьезную склонность к эгоизму, глубокое безразличие и к соседям, и ко всему городу, частью которого они являются».

Неудивительно, что чуть ниже Эдвардс переходит к обличению небоскреба как крайнего выражения тревожащей его страсти к наживе. И далее:

«Рассмотрев широкие последствия такого слишком энергичного самовыражения отдельных торговых заведений, мы поймем, что подобная архитектурная политика ведет к разрушению облика наших улиц». Занудство Эдвардса может вызывать улыбку — в главе «Жупел однообразия» один из разделов называется «Беспардонный фронтон», — и тем не менее ему нельзя отказать в определенной прозорливости. Он понимал, что кварталы одинаковых зданий навевают скуку, но аляповатость и перегруженность деталями не являются адекватным ответом на нашу потребность в разнообразии (еще один раздел озаглавлен «Порок симпатичности»).

За надменностью и нарочитой реакционностью Эдвардса скрывается ясное понимание тех принципов, которые делают одни городские улицы приятными глазу, а другие — невыносимыми. В первую очередь он понимал, что город состоит из двух принципиально разных типов застройки: зданий переднего плана и зданий фона. Перед ними стоят разные задачи по отношению к городу, они имеют разный смысл, и потому в них уместна разная архитектура.

Улица или район, где сосредоточено слишком много зданий переднего плана, превращается в сумбурную какофонию, даже если каждое из них по отдельности прекрасно спроектировано. Но улица, вовсе лишенная таких зданий, окажется безнадежно скучной. Вспомните, к примеру, те лондонские кварталы, которые, в отличие от специально спланированных ансамблей Нэша или Вудов, представляют собой просто бесконечные ряды одинаковых кирпичных домов. От тоски в таких местах сводит скулы. Здания переднего плана не обязаны напоминать своих соседей — наоборот, зачастую лучше, чтобы они были на них не похожи.

Средовой подход

Построенный Фрэнком Гери музей Гуггенхайма в Бильбао является прекрасным примером средового подхода в архитектуре не потому, что напоминает что-либо из своего окружения, — странно было бы это утверждать про титановый объект сложнейших очертаний, поставленный среди старых каменных домов, — но потому, что архитектор проектировал его, ни на секунду не забывая о соседних зданиях. C одной стороны музей великолепно раскрыт к реке, но с другой, где мы видим его в просвете одной из старинных улиц города, вид на него оказывается еще более впечатляющим. Отсюда здание смотрится восклицательным знаком в конце городской перспективы; оно превращает Бильбао в сцену для собственного представления.

Ни один из этих эффектов не случаен: Гери уделяет окружению своего здания не меньше внимания, чем Джон Нэш в Лондоне. Гери хотел, чтобы его музей выделялся — именно в этом, в возведении здания первого плана, и состояла его задача, — но методика, которую он выбрал для решения этой задачи, не имела ничего общего с безразличием к окружающей застройке. Наоборот, в основе лежало глубокое понимание местного ландшафта и того, как именно новое здание может выгодно заиграть на таком фоне.

Если за всю жизнь я хоть что-то узнал о том, что делает город комфортным как произведение дизайна, — это то, что улицы значат в этом деле куда больше, чем здания. На первый взгляд такое заявление из уст архитектурного критика может показаться странным, но восхищение городом — это не то же самое, что радость от архитектуры, и отлично спроектированные здания отнюдь не могут его гарантировать. В разных городах мира я провел самые упоительные минуты, гуляя по улицам, на которых нет ни одного значительного здания: Мэдисон-авеню в Нью-Йорке, Строгет в Копенгагене или рю Жакоб в Париже. Для каждой из них характерны ощущение кипения жизни, соразмерный человеку масштаб и достаточное для поддержания визуального внимания разнообразие. Памятники архитектуры могли бы тут только помешать.

Глобальная форма архитектуры

Город, однако, — это нечто большее, чем просто совокупность улиц; давайте взглянем на него чуть более широко, чтобы поговорить о городе в данный исторический момент не просто как об итоге градостроительной деятельности, но как о выражении нашей культуры. Велико ли значение города в компьютерную эпоху? И насколько важен теперь дух места — то, что помогают ощутить именно здания? Несмотря на почет и даже преклонение, которым архитектура пользуется в современной культуре, где поразительные здания современных архитекторов становятся привычными уже не только в крупных, но и в средних и малых городах по всему миру, я не уверен, что мы в полной мере сохранили когда-то имевшийся у нас навык создавать сильный дух места в городских пространствах. Парадоксальным образом бум ярчайшей архитектуры — то, что некоторые называют «эффектом Бильбао», — мало что смог противопоставить тому процессу, в ходе которого города начинают все больше напоминать друг друга; ощущение особой, редкой или даже уникальной городской атмосферы стремительно исчезает.

Выдающийся историк ландшафтной архитектуры Дж. Б. Джексон писал в 1994 году: «По крайней мере в самых современных из наших рукотворных ландшафтов архитектура в древнем, самом формальном смысле больше не является символом иерархии, преемственности, сакральности и коллективной идентичности; дороги же и автострады пока не приняли на себя эту функцию». С чем дороги и автострады успешно справлялись на памяти последних поколений — так это с постепенным уничтожением различий между городами, и цифровые технологии теперь продолжают этот процесс.

«Дорога задает свои собственные модели движения, расселения и трудоустройства, но пока не породила собственный тип красоты ландшафта или особый дух места, — продолжал Джексон. — Именно поэтому можно сказать, что насчитывающая тысячу лет западная ландшафтная традиция уступает сейчас место изменчивой организации пространства, которую мы пока еще не совсем понимаем».

В компьютерную эпоху истинность этих слов Джексона еще сложнее оспорить. Углубляться в тему гомогенизации культуры тут было бы неуместно, но без учета ее гигантского влияния невозможно рассуждать о смысле архитектуры в наше время. Когда американцы строят небоскребы в Сингапуре и Шанхае, а швейцарцы проектируют музеи в Сан-Франциско и стадионы в Пекине, когда рестораны McDonald’s можно найти повсюду, от Токио до Парижа, когда автострады создают одинаковые автомобильные ландшафты почти по всей планете, когда расползание пригородной застройки сделало окрестности Лондона неотличимыми от окрестностей Далласа, — не становится ли сама концепция духа места не более, чем праздным излишеством? Если каждый город будет и дальше становиться все более похожим на все остальные города, а каждый пригородный узел — на все остальные пригородные узлы, то останется ли вообще хоть какой-нибудь смысл в самобытном архитектурном творчестве?

И не так уж важно, что складывающаяся на наших глазах глобальная форма архитектуры является, по сути, продуктом Америки и автомобилизации. Подобная культурная гегемония не сулит нам никаких радостей, особенно если учесть, что тенденция к единообразию охватила территорию США точно так же, как и весь остальной мир: Бостон все больше похож на Атланту, Денвер — на Хьюстон, а Шарлотт — на Цинциннати. Окружающие их пригороды еще более взаимозаменяемы и скорее являются продуктом своего времени, а не места.

Окраинный офисный центр в Бетесде, штат Мэриленд, идентичен окраинному офисному центру в Портленде, штат Орегон; торговый комплекс в Питтсфилде, штат Массачусетс, невозможно отличить от торгового комплекса в калифорнийском Фресно — даже магазины те же.

Архитектура всегда была отражением своего времени, и это совершенно правильно. Прежде, однако, она возникала не только из духа времени, но и из духа места, отражая материалы, нужды, воззрения и предпочтения, свойственные конкретным городам или общинам. В наше же время «дух места» как ценность начал казаться анахронизмом, пережитком прошлого, поскольку мы быстро добираемся от города до города, пересекая полмира за считаные часы, а еще чаще и вовсе не двигаемся, но прибегаем к помощи электронных средств коммуникации, работающих со скоростью света.

Архитектура и киберпространство

Даже оставаясь на одном месте, мы куда меньше укоренены в нем. Город теперь — это перевалочный пункт, а не законченный образчик нашего частного мироздания. Мы находимся в городах проездом, то в реальном, то в виртуальном мире, но так или иначе наша связь с ними недолговечна и слаба. Смысл человеческого общежития, а следовательно и смысл архитектуры, в таком мире должен неизбежно меняться. Мы общаемся онлайн никак не меньше, чем лицом к лицу, мы можем мгновенно соединиться по мобильному с приятелем на другом конце планеты, а человеческие контакты, определяемые материальным окружением, встречаются на нашем пути все реже и реже.

В киберпространстве значение материального окружения не очень велико — основной вклад архитектуры в процесс электронной коммуникации сводится к тому, чтобы защищать нас и наши компьютеры от непогоды. Она не создает фона для общения и тем самым не определяет множество его тончайших аспектов, как это происходит в «реальных» человеческих контактах; она становится невидимой. Архитектура больше не является той сценой, на которой разыгрывается драма человеческой жизни. Хотя веб-камеры и видеосвязь отчасти компенсируют эту потерю, обеспечивая хотя бы визуальный фон для общения, это отнюдь не то же самое, что физическая обстановка. Сложно избавиться от ощущения, что функция архитектуры как социального интерфейса и общественной территории в киберпространстве практически исчезает.

Значит ли это, что архитектура бесполезна и избыточна в творимом новыми технологиями мире? С другой стороны, технологическая революция превращает в город практически все на свете. Случайные контакты и счастливые встречи, которые так часты в интернете, замена линейного порядка сложнейшей паутиной возникающих, меняющихся и исчезающих взаимосвязей, постоянное ощущение неожиданности и изумления — это как раз то, что всегда давали нам реальные города и за что мы их ценили. Случайные встречи — это ценнейший дар городского образа жизни, и именно они являются характерной особенностью киберпространства. Не зря же интернет-провайдеры любят описывать зоны пользовательского общения с помощью архитектурных метафор — «форум», «городская площадь», «гостиная» — и зачастую обозначают вход в них с помощью пиксельных изображений дверей.

Технологический взрыв превращает весь мир в новый виртуальный город, в невиданную прежде ярмарку человеческих взаимосвязей, которая больше не определяется архитектурными формами. Между тем нам не вполне комфортно в этом новом городе, и есть все основания полагать, что мы еще отнюдь не готовы полностью отказаться от архитектуры. Здания пока не стали пережитком прошлого и еще не скоро им станут. Но они больше не определяют абсолютно все наши общественные пространства, не являются единственными подмостками для нашего общественного, а значит, и гражданского опыта. Таким образом, значение архитектуры в нашем обществе будет и дальше неизбежно меняться, подобно тому, как оно менялось в ходе предшествующих технологических преобразований последнего столетия.

Появление автомобиля, телефона и телевизора наложило глубокий отпечаток на то, как мы используем, а следовательно, проектируем и частные, и общественные пространства, — а влияние компьютера будет еще более мощным. Сколько бы силы все еще не оставалось в старых городах, мы в любом случае все меньше и меньше полагаемся на привычный город с плотной застройкой, которому полагается иметь оживленные и многолюдные улицы.

Даже в тех случаях, когда мы еще встречаемся друг с другом не в виртуальном, а в материальном мире, мы все чаще делаем это в местах нового типа, которые можно назвать псевдо- или параурбанистическими. Эта модель не менее важна для формирующегося определения города, чем киберпространство. Для нее характерен приоритет автомобильной доступности по сравнению с удобством для пешеходов, а также стремление соединить комфорт и покой пригородов с преимуществами традиционного города: большой выбор магазинов, ресторанов и общественных пространств, наличие центров исполнительского и визуального искусства и общий уровень оживленности, сравнимый с прежними, основанными на уличной планировке городами.

Гибриды пригорода и центра

Иногда такие новые гибриды пригородов и городских центров возникают в пригороде, иногда на окраине города, а иногда и прямо внутри него. Можно сказать, что обеспечение определенного городского опыта в отрыве от поощрения контакта между разными категориями населения становится новой парадигмой города — теперь средний класс может чувствовать себя там в полной безопасности. В то время как традиционные города непрестанно требовали от своих жителей вовлеченности, для этой новой парадигмы верно прямо противоположное. Демонстрируя напускное почтение к прежним городским добродетелям, она одновременно позволяет горожанину замкнуться в себе.

Эта новая парадигма не столько меняет города, сколько ведет к размыванию прежних границ между городом и пригородом. Хотя многие старинные города пытаются представлять себя на глобальном рынке оживленными, энергичными и передовыми в культурном плане, самым полным воплощением новой парадигмы являются так называемые города-спутники, которые возникают в наше время возле почти каждого крупного мегаполиса.

При плотности выше традиционной пригородной, но гораздо ниже, чем в прежних городских центрах, они совмещают торговые моллы, отели, офисные здания, а иногда и жилую застройку. В районах вроде Сити-Пост-Оук в Хьюстоне, Тайсонс-Корнер под Вашингтоном, Бакхед к северу от Атланты или Лас-Колинас возле Далласа высотная застройка соседствует с гостиницами и моллами; на первый взгляд эти поблескивающие новостройки наделены всеми характерными признаками города, за исключением наличия улиц.

Все подобные проекты являются результатом попытки сохранить более безобидные стороны жизни в крупном городе, избавившись от всех ее недостатков. Смысл тут очевиден: городской образ жизни становится привлекателен, если делать его безопасным и дружелюбным. Эта новая парадигма города первоначально зародилась в результате автомобилизации, а ее нынешний расцвет является, разумеется, последствием взрывного технологического прогресса. Как я уже упоминал, в эпоху мгновенных электронных коммуникаций человеку на самом деле нет нужды находиться в том или ином месте. Для многих из нас этот выбор зависит совсем от других факторов. Люди, обладающие сегодня таким выбором, часто решают жить в городах не из профессиональной необходимости, а ради доступа к развлечениям и удовольствиям. До некоторой степени будущее всех городов похоже на настоящее Венеции и Амстердама, где действуют правила туристической экономики. Город уже не может считаться единственным местом, где сосредоточена деловая активность, как это было прежде.

Расцвет пригородных ценностей

Между тем большая часть людей просто не может позволить себе обитать в такой обстановке. Единственный доступный им аналог настоящей городской жизни — это зоны действия новой городской парадигмы, города-спутники, где городские ценности превращаются в пригородные.

Говоря о пригородных ценностях, я, конечно, имею в виду отнюдь не только географию и даже не только ориентацию на личный автомобильный транспорт, хоть это и составляет важную часть таких ценностей. Гораздо важнее два менее заметных, но в конце концов куда более глубоких аспекта пригородных ценностей — во первых, это расовая и классовая сегрегация, а во вторых, тесно связанное с ней приятие или даже возвеличивание идеи частного пространства. В самом деле, по-настоящему определяющим признаком современности можно назвать приватизацию публичной сферы, и этот процесс уже начал влиять на господствующие в нашей культуре представления о городе.

Частное пространство — отдельно стоящий дом на одну семью, двор, даже сам автомобиль — традиционно ценилось в пригородах больше, чем пространство общественное, которого там и в лучшем случае было не так уж много.

В современных же пригородах настоящего общественного пространства еще меньше, чем было прежде. Мало того, что торговые центры вытесняют улицы из коммерческой жизни большинства маленьких городов; еще более заметный рывок в процессе приватизации общественных пространств связан с распространением огороженных и охраняемых пригородных поселков, в которых жилые улицы фактически оказываются частными, а не общественными территориями. Речь идет о буквально тысячах таких районов, каждый из которых целиком превращен в один огромный участок частной земли. Они существуют, чтобы отторгать, в то время как традиционный город существовал для того, чтобы вовлекать или по крайней мере создавать ощущение вовлеченности.

Таким образом, расцвет пригородных ценностей означает куда большее, чем простое расползание пригородов. Его смысл — в изменении самого способа функционирования частных и общественных пространств и в пригородах, и в городе; в том, что многие города, даже те, что искренне гордятся своей энергичностью и благосостоянием, в итоге переняли определенные характеристики, прежде относившиеся в основном к пригородам.

И в городах, и в пригородах характерные проявления городского типа поведения, который выражается в создании жителями общественных пространств для совместного достижения коммерческих и гражданских целей, теперь все чаще имеют место в пространствах частных и замкнутых: в городских и пригородных торговых моллах; на «праздничных ярмарках», которые встречаются и в городах, и в пригородах; в гостиничных атриумах, зачастую заменяющих городские площади; в вестибюлях крупных кинотеатров, наличие в которых дюжины и более залов придает им значительный общественный статус; наконец, в торговых пассажах, аркадах и вестибюлях офисных зданий. Все это частные пространства, и даже то, что они находятся в общественном пользовании, не делает их общественными в традиционном понимании этого термина.

Новый урбанизм: пример Сисайда

Помимо того, что я обозначил как «новую городскую парадигму», имеется и еще одна недавно возникшая модель, которую принято описывать термином «новый урбанизм».

Новый урбанизм зародился в 1980-е годы в качестве осознанной реакции на мир с непрерывно разрастающимися пригородами; его основоположниками можно назвать архитекторов Андре Дуани и Элизабет Плейтер-Зиберк, спроектировавших на побережье северо-западного выступа штата Флорида новый город Сисайд. Застройка Сисайда строго регулируется специально разработанными нормативами (которые хоть и не предписывают напрямую решений в одном из традиционных стилей, по сути способствуют их применению) и основывается на тщательно продуманном градостроительном плане из узких, ориентированных на пешеходов улиц. Хотя в упрек Сисайду иногда можно поставить некоторую излишнюю декоративность — неслучайно там снимали фильм «Шоу Трумана», — он все-таки очень красив и по нему по-настоящему приятно гулять. Там хотя бы иногда вспоминается атмосфера деревень на острове Нантакет или старинного центра Чарльстона, а лучших образцов для небольшого городка в Америке не сыскать.

После того как Дуани и Плейтер-Зиберк построили Сисайд, его стали широко копировать — и они сами, и другие архитекторы; так что их проект превратился в эталон для целого движения, ставящего своей задачей возвращение к тому типу городских сообществ, который господствовал до триумфа автомобилизации.

Некоторые девелоперы взяли новый урбанизм на вооружение точно так же, как их коллеги — концепцию городов-спутников, и если в лучшем случае результаты такого внедрения оказались неоднозначными, то в худшем они напоминают лицемерные, слащавые парки развлечений. Томление по прошлому или желание нажиться на чужой ностальгии — недостаточная основа для создания жизнеспособного городского организма. Тем не менее подоплекой этих попыток является признание необходимости вернуться к тому, без чего нельзя построить город: к сопоставимому с пешеходом масштабу; к тесной связи между теми местами, где горожанин живет, делает покупки и, желательно, работает; к архитектуре, которая подчеркивает дух места, а не отрицает его. В лучших своих проявлениях новый урбанизм не столько новый, сколько настоящий: хорошая порция старого доброго урбанизма для культуры, которая слишком часто забывала, что архитектура — лишь строительный материал для улиц и городов.

Создание обитаемых мест и общей памяти

Если вы, как и я, согласны, что одна из главных радостей архитектуры в том, чтобы от восприятия отдельного здания, сколь угодно прекрасного, пойти дальше и увидеть, как здания соединяются в город, тогда и для вас идея архитектуры неотделима от идеи города, от городского импульса. Архитектура — это искусство создания обитаемых мест и общей памяти, а роль города глубоко вплетена в этот процесс. Городская ткань служит по меньшей мере таким же важным источником воспоминаний, как и отдельные здания, и когда здания удачно соединены вместе, как это происходит, к примеру, вокруг футбольного поля в Натли, штат Нью-Джерси, или в древнем центре Рима, они вызывают в нас еще более глубокий отклик, чем по отдельности.

Для того, чтобы сделать город пригодным для жизни, хорошо спланированные улицы, вероятно, важнее, чем великолепные здания, но ни один город не сумел чего-либо добиться, не опираясь хотя бы отчасти на серьезные архитектурные амбиции. Качественные здания поддерживают нас, служат облагораживающим фоном для повседневности; великие здания уносят нас от повседневности ввысь. Если максимально упростить, роль любого города сводится к тому, чтобы служить общим местом, общей почвой — создавать своего рода свод общих воспоминаний — и тем самым ободрять нас и придавать нам сил. Льюис Мамфорд писал:

«Итак, величайшая задача города состоит в том… чтобы позволять или даже поощрять и вызывать максимально возможное количество встреч, взаимодействий и конфликтов между всеми людьми, классами и группами, обеспечивая, по сути, сцену, на которой может разыгрываться драма общественной жизни, где актеры и зрители постоянно меняются местами».

Мамфорд описывает город как место не только встреч и взаимодействий, но и конфликтов: он понимал, какие сложности таит в себе город, и не пытался сделать вид, что это самое простое из всех решений. Но он знал также и то, что принятие вызова и разрешение конфликтов сулит куда большее удовлетворение, чем путь наименьшего сопротивления, и что в своих лучших проявлениях вызов городской жизни способен облагораживать человеческую натуру. Еще раз повторю: архитектура — это создание обитаемых мест и общей памяти.

Городской импульс есть стремление к тому, чтобы быть вместе, к пониманию, что есть нечто объединяющее нас, какими бы разными мы ни были. Что же нам делать в эпоху, когда все силы направлены на выталкивание людей из городов — на разделение, а не на сплочение? И как нам обеспечить долгую и надежную память, когда все то, к чему мы привыкли, стало так легко не замечать, воспринимая как само собой разумеющееся?

Мы все дальше углубляемся в эпоху, когда строительство городов уже не является нашим безусловным рефлексом, а архитектурные переживания становятся все более однообразными и стандартизированными — а значит, все более беззащитными перед угрозой привычки. В этот момент мы должны всерьез задуматься, как мы собираемся получать опыт пребывания вместе и как архитектура может выражать идею общности и общей территории, оставаясь при этом и жизнеспособной, и актуальной для нашего времени.

Архитектура есть выражение реальности, что особенно ценно в виртуальную эпоху. Каждое произведение архитектуры — это возможность реального опыта. Многие из этих возможностей заурядны, другие малопривлекательны, а третьи и вовсе обманчивы. Какие-то из них утешительны, что тоже немало. Но некоторые могут выходить за рамки повседневного опыта и куда красноречивее, чем любые слова, рассказывать нам о том человеческом дерзании, которое будит в нас желание обрести связь с тем, что было прежде, отчасти изменить его по нашему образу и подобию — и оставить тем, кто придет после.