«Они угроза для среднего класса»

Отрывок книги «Пласа. Политика общественного пространства и культуры» публикуется с разрешения издательства Strelka Press

Общественное пространство и протест

В этой главе мы поговорим о взаимосвязи ландшафтной архитектуры и визуальной культуры с неустойчивыми культурными значениями, проанализировав особенности проектирования и планировки городских плас. Исследуя общественное пространство как искусство и товар, можно заметить некоторые противоречия между художественными, зачастую идеализированными репрезентациями городской пласы и ее политическими и экономическими основаниями. Выявление этих противоречий демистифицирует визуальную культуру и показывает, что и у художественных, и у политических задач, которые ставят перед собой ландшафтная архитектура и городское планирование, есть глубокий идеологический подтекст.

Кроме того, если рассматривать спроектированное общественное пространство как товар, обстоятельства его проектирования, планировки, строительства и переоформления приобретают новое значение — экономическое. Общественное пространство предназначено для отдыха, чтения и коммуникации, однако его можно использовать, чтобы удержать цены на недвижимость, провести финансовую стратегию по восстановлению упадочного городского центра или привлечь новые инвестиции и венчурный капитал.

Планировка и переорганизация пространства—всего лишь способ уничтожения социальных форм в рамках педалирования новых капиталистических отношений (Harvey 1990); на производство и конструирование новых пространств влияют факторы мировой экономики. При этом пространственная форма пласы—это социальный продукт, и внешний облик скорее подтверждает социальную дифференциацию, а не является ее причиной. Все это отражает социальные изменения, которые уже произошли; анализ культурных конфликтов, которые сопровождают перепланировку общественного пространства под воздействием экономических факторов, это подтверждает.

Для изучения визуальных и культурных артефактов необходимо поместить их в определенные пространственно-временные рамки. Исследователь может использовать различные визуальные, пространственные и социальные техники (Zukin 1995), включая анализ архитектурных форм объекта, его символических значений, положения в городе и роли в социальных отношениях. Но при этом даже в самых простых и ясных пространственных нарративах планировку очень сложно отделить от товаризации. То, что искусство и архитектура могут быть интерпретированы не только в художественных, но и в политических и экономических целях, подразумевает, что художественные, политические и экономические задачи здесь сложным образом переплетаются. Возможность что-то вычленить и увидеть в этих конфигурациях, безусловно, зависит от социальной, политической и физической позиции наблюдателя.

Идею исследования городской пласы как продукта массового потребления и художественного объекта я почерпнула в работе Сильвии Родригес (Rodríguez 1989)—она исследовала, каким образом картины придают мистический смысл экономическим и политическим идеям, ради которых они создавались. Проектирование и строительство общественных объектов преследует те же цели, тем более что горожане воспринимают пласу как своего рода зеркало, в котором они видят свое отражение—и порой далеко не идеальное. Таким образом, мистификация общественного пространства могла бы происходить уже на этапе проектирования, однако местные жители, завсегдатаи пласы, городская администрация и СМИ активно затушевывают прямые политические посылки.

Следовательно, ландшафтный дизайн, как и живопись, можно изучать как способ мистификации. Планировка городских общественных пространств, созданных, как утверждают проектировщики и администрация, ради общего блага, нередко предусматривает такие виды деятельности, которые предполагают избирательные преимущества. Что же касается экономических мотивов, то планировка городских общественных пространств чаще служит гарантом повышения престижности района, а следовательно, и цен на недвижимость, но совершенно не гарантирует, что потребности их посетителей будут удовлетворены—если только соображения комфорта не вписываются в формулы экономики.

Родригес приводит классический пример превращения городской пласы в товар — строительство «пласы-молла» в 1976 году в городе Таос, штат Нью-Мексико, на месте старой, вымощенной плитняком, поросшей травой с земляными проплешинами главной пласы (Rodríguez 1997; Rodríguez 1998). Сейчас современное оформление площади привлекает туристов и предприятия торговли и сервиса, но лишь отпугивает местное население. В 1980-х годах «с каждым днем на пласе оставалось все меньше коренных мексиканцев; сегодня местные жители обходят ее стороной» (Rodríguez 1997: 50).

Однако, судя по тому, как Родригес описывает фестиваль, по традиции проходивший на пласе, с точки зрения перестройки межнациональных, религиозных и классовых отношений, горожане сопротивляются такому распределению прав на пространство. Хоть нынешняя пласа и стала фешенебельным туристическим объектом, а местные жители туда без особой надобности не ходят, фестиваль все больше пропагандирует национальную гордость испаноамериканцев и ценности среднего класса с испанскими корнями. Родригес показывает, как культурное значение таосского фестиваля противостоит планировке реконструированной пласы и насколько из-за этого могут осложниться взаимосвязи пространства, стратификации общества и обычаев.

Другой пример перепланировки с превращением культурной формы в нечто более востребованное средним классомможно найти в исследовании общественных пространств в центре Лос-Анджелеса. Дон Парсон утверждает, что три вполне процветающих пространства в центре города—Ла Пласа, Першингсквер и Калифорния Пласа—создают своего рода культурный костяк Лос-Анджелеса. Они по очереди становились символическим центром города, и это, пишет Парсон, ясно говорит о социальных и классовых изменениях (Parson 1993). Эти три центра «отражают исторический и современный процесс пространственной реорганизации расовых и классовых отношений в Лос-Анджелесе» (Ibid., 236). Ла Пласа когда-то была центром старинного испанского, а ныне латиноамериканского города; Першинг-сквер—центром англо-американской части ЛосАнджелеса, а новые небоскребы Калифорния Пласа, выросшие рядом с Музыкальным центром Лос-Анджелеса и роскошным кварталом Банкер-Хилл, — это современный элитный деловой центр.

Практики и высказывания посетителей плас в Коста-Рике, как и в случае с пласой в Таосе, направлены против реконструкции. Но гражданской активности, которая бы символически выворачивала наизнанку новые насажденные значения, пока нет. По аналогии с городским центром Лос-Анджелеса пласы в СанХосе отражают изменения городской классовой структуры; расширение и реконструкция центрального района Сан-Хосе и перепланировка первой городской пласы говорит об усилении тенденций товаризации общественного пространства.

Таким образом, этнографический анализ планировки пласы с позиций искусства и потребления демистифицирует идеологическую, политическую и экономическую подоплеку городского планирования. Для того чтобы пояснить это утверждение, мы подробно обсудим конфликт, разгоревшийся из-за дизайна оркестровой эстрады в парке Сентраль. Также мы подробно остановимся на том, как художественные и экономические задачи проектировщиков пласы де ла Культура отвечают потребностям растущего туристического бизнеса и не удовлетворяют нуждам рядовых обитателей пласы. Мы сравним представления о пласе горожан с интенциями проектировщиков и государственных чиновников и покажем, как возникает конфликт между репрезентацией и действительностью.

Общественное пространство и общественный протест

В этом исследовании затрагивается проблема трансляции гражданских интенций и социального сопротивления в дизайне общественного пространства. Протесты в общественном пространстве могут принимать разные формы. Меня особенно интересуют три разновидности протеста: явный, то есть народные демонстрации и присвоение пространства маргинальными и отвергаемыми обществом социальными группами, скрытый протест —символическая борьба за архитектурную и культурную репрезентацию застроенной среды и ритуальный протест — проведение праздников, парадов и карнавалов, которые на время меняют обычную социальную структуру и превалирующие значения общественного пространства.

Явный протест наиболее прозрачен и очевиден. Это забастовки, демонстрации и другие проявления социальной активности с целью выражения недовольства и несогласия. Явный протест, который выражается в постепенном присвоении пространства,— форма гораздо менее ясная, хоть и не менее заметная. Нью-йоркский парк Томпкинз-сквер (Smith 1996b) и «Народный парк» в Беркли (Mitchell 1995) оккупированы наркодельцами и бездомными, а общественные пространства СанХосе—чистильщиками обуви и проститутками.

Городские власти принимают меры против явных протестов, поскольку они представляют собой серьезную угрозу для среднего класса. Скрытый протест обычно реализуется в виде упорного неприятия людьми символики малых архитектурных форм, устройства общественного пространства и окрестных зданий и учреждений. Он называется скрытым, так как социологу приходится дешифровать его значения, чтобы распознать подспудную социополитическую борьбу, как в случае с коста-риканской пласой.

Ритуальный протест, в свою очередь, тоже направлен против доминирующего толкования общественного пространства. Но, в отличие от явного протеста, ритуальная его форма предполагает временный контроль над пространством с символическим изменением его значений и последующим возвращением к норме. Оформление пространства не меняется, требования перепланировать или закрыть его не выдвигаются—это случай площади в Таосе, штат Нью-Мексико (Rodríguez 1998).

У публичных протестов может быть по крайней мере четыре типа социальных последствий. Если явный протест происходит слишком бурно и государство чувствует угрозу, общественное пространство закрывают и обеспечивают усиленную охрану территории. Чересчур активный явный протест в виде присвоения пространства может привести к его перепланировке и усиленной охране территории впоследствии, с целью не допустить ее дальнейшей оккупации нежелательными группами.

Успешный скрытый протест превращает общественное пространство в территорию конфликта пространственных репрезентаций. Планировка и использование пространства становятся темой длительной общественной дискуссии, что находит отражение в газетных публикациях, телевизионных ток-шоу, интервью, а иногда и в проведении народных референдумов (DePalma 1998).

Результативный ритуальный протест позволяет группе людей на время завладеть общественным пространством, чтобы затем вернуть его под контроль властей. Новогодний карнавал в Филадельфии (Davis 1986), Хеллоуин в Гринвич-Виллидж в Нью-Йорке (Kugelmass 1994), фестивали в Таосе и Санта-Фе, Нью-Мексико (Rodríguez 1998; Wilson 1997), бразильский карнавал (Da Matta 1984; Linger 1992)—все это примеры ритуального протеста. Они ограничены во времени и пространстве, часто привлекают внимание к социальным проблемам, но не приводят к изменению реальной обстановки.

Некоторые общественные пространства становятся настоящей ареной социальных и культурных конфликтов. Изучая историю испаноамериканской пласы, я обнаружила, что в этих спроектированных общественных пространствах наслаиваются друг на друга исторические значения.

В пространственных соотношениях, оформлении и архитектуре площадей Сокало в Мехико, Тяньаньмынь в Пекине, Пласа-деМайор в Буэнос-Айресе и парка Сентраль в Сан-Хосе содержатся эти напластования прежних значений, и они создают мотивацию для протеста, таким образом привлекая к себе внимание общественности.

Пожалуй, самый яркий пример последствий явного протеста—закрытие пекинской площади Тяньаньмынь, священного центра Китайской империи, расположенного перед входом в Запретный город. В 1989 году на площади прошла студенческая демонстрация против деспотизма Дэн Сяопина, но по приказу министра обороны генерала Чи Хаотяня ее участников расстреляли, а доступ к площади был закрыт. Я побывала там через некоторое время после этих событий, и даже тогда площадь все еще строго охранялась милицией во избежание несанкционированных акций.

Другой пример — закрытие центра Агуаскальентес, построенного сапатистами в Чьяпасе. Название Агуаскальентес напоминает о неудавшейся встрече Эмилиано Сапаты и Панчо Виллы в 1914 году в мексиканском городе Агуаскальентес с целью разработки стратегии мексиканской революции. Центр Агуаскальентес был построен на скорую руку в июле 1994 года из столбов и навесов на краю лакандонских джунглей для проведения Первого национального демократического конгресса. Посмотреть на свой первый «революционный форум» сапатисты пригласили представителей мексиканских и международных СМИ, а также кандидатов от оппозиционных политических партий (Gossen 1996).

Однако к 1995 году мексиканская армия снесла постройки. В ответ на окраинах города было сооружено четыре «Новых Агуаскальентеса», напоминавших священные города индейцев майя.

Это были «платформы со столбами наверху, покрытые разноцветными ламинированными плитами» (Gossen 1996: 529), четыре больших шатра, которые быстро превратились в новые социальные и культурные центры. Но и они оказались под угрозой—мексиканское правительство перекрыло подъезды к центрам от основных дорог, и проводить там собрания стало невозможно. Тем не менее они остаются постоянно действующими общественными форумами и символическим ядром современного движения сапатистов. Это пример того, как общественное пространство, созданное в рамках протеста, было заблокировано и взято под полицейский контроль, хотя символика его сохранилась.

В парке Сентраль в Сан-Хосе происходил скрытый протест в форме присвоения пространства, результатом которого стала реконструкция территории. К 1987 году парк наводнили наркодельцы, торговцы нелегальным товаром, мошенники из числа чистильщиков обуви, ищущие работодателей поденщики и проститутки — представители маргинальных социальных групп, которые бросили вызов культурной самоидентификации других горожан и муниципальных властей. Нелегалы, безработные и уличные бизнесмены не отвечали представлениям власти и горожан о том, как должен выглядеть город, чтобы привлечь туристов. Первой реакцией правительства на скрытый протест было строительство пласы де ла Культура, которая должна была стать воплощением новых культурных идеалов Сан-Хосе. Новая пласа вскоре стала таким же пространством нежелательной для среднего класса и городских чиновников активности, и в 1993 году по решению властей парк Сентраль был закрыт на реконструкцию.

В 1994 году, после того как деревья, укромные места под зеленым навесом и лавочки, скрытые от посторонних глаз, были ликвидированы, обновленный парк Сентраль вновь был открыт для посещения. Усиленный полицейский надзор и введение законов, запрещающих торговлю и чистку обуви в парке, позволили властям существенно ограничить нежелательную деятельность.

Однако в парке появились банды тинейджеров, которые собирались там во второй половине дня, чтобы подготовиться к вечерним вылазкам с целью мелкого воровства и грабежа туристов.

Еще один пример скрытого протеста, который превратил пространство в территорию конфликта,—площадь Сокало в Мехико (см. фото 46). В главе 5 мы говорили о том, как происходит столкновение государственных репрезентаций, пространственно выраженных в традиционной символике руин Теночтитлана и Темпло-Майор и колониальной прямоугольной планировке площади Сокало; этот конфликт значительно осложняется политикой бережного отношения к истории и проведением археологических раскопок. Другой случай подобного столкновения — непрекращающийся поток критики в адрес современной пласы де ла Культура в Сан-Хосе со стороны местной прессы и социальное противодействие некоторым особенностям площади.