«Это надругательство надо мной и физиологией…» Как Булгаков работал журналистом и какой видел Москву

Судьбоносная встреча

Осенью 1921-го Булгаков приехал в Москву с ворохом исписанных бумаг в саквояже: «По гроб моей жизни не забуду ослепительного фонаря на Брянском вокзале и двух фонарей на Дорогомиловском мосту, указывающих путь в родную столицу». Это была верная дорога.

Он — уже не врач, еще не писатель. Ходит по городу, смотрит. Ищет, куда приткнуться. Его взяли в «Торгово-промышленный вестник», но он вскоре закрылся. Пытался устроиться в «Правду», но не получилось. В январе 1922-го, когда нужда схватила за горло — «Питаемся с женой впроголодь», — пытался взойти на театральные подмостки. Из дневника: «Вошел в бродячий коллектив актеров: буду играть на окраинах. Плата 125 за спектакль. Убийственно мало…»

Далее: «Обегал всю Москву — нет места. Валенки рассыпались». Полный беспросвет. Да еще горе свалилось — скоропостижно умерла мама Булгакова Варвара Михайловна.

Имя журналиста и писателя Арона Эрлиха затерялось в литературных дебрях. Но забывать его не следует, ибо он помог Булгакову в трудный момент. Позднее он запечатлел Эрлиха в автобиографической повести «Тайному другу» под другим именем: «Абрам меня взял за рукав на улице и привел в редакцию одной большой газеты, в которой он работал». Судьбоносная встреча произошла в апреле 1922-го в Столешниковом переулке, а газета, в которую Булгаков устроился, называлась «Гудок».

Булгаков кантовался у родственников, приятелей, знакомых и почти незнакомых: «Два раза я спал на кушетке в передней, два раза — на стульях и один раз — на газовой плите. А на шестую ночь я пошел ночевать на Пречистенский бульвар. Он очень красив, этот бульвар, в ноябре месяце, но ночевать на нем нельзя больше одной ночи в это время…»

Булгаков пытался прописаться в комнате у приятеля, но домоуправ ему отказал — то ли из вредности, то ли потому, что Москва была набита приезжими.

Ночью Булгаков стал писать письмо Ленину и заснул. Ему приснился председатель Совнаркома, который выслушал его и приказал выдать ордер. Булгаков проснулся радостный, но тут же огорчился — жилья у него по-прежнему не было. И решил пойти к жене Ленина, чтобы она передала его прошение своему мужу.

Но Крупская сама решила этот вопрос. Без уговоров черкнула красными чернилами резолюцию: «Разрешить». Булгаков так разволновался, что забыл ее поблагодарить. И сделал это только в рассказе «Воспоминание…».

Полчаса на фельетон

В «Гудке» собрались задорные молодые люди. Они зорко озирали жизнь, высмеивали пороки, остроумничали. Писали быстро, талантливо, перья только мелькали. И постоянно гремел смех.

Материалы Булгакова часто появлялись в газете. Подписывался он то полным именем и фамилией, то псевдонимами: М. Булл., Эм, Эмма Б., Олл-Райт. И еще «Г.П. Ухов» — привет славному ОГПУ товарища Дзержинского. Какой же опасной была та шутка!

По свидетельству Булгакова, «сочинение фельетона строк в 75-100 занимало у меня, включая сюда и курение, и посвистывание, от 18 до 22 минут. Переписка его на машинке, включая сюда и хихикание с машинисткой, — 8 минут. Словом, в полчаса все заканчивалось».

В упомянутой повести «Тайному другу» есть очень несимпатичный персонаж — помощник редактора со странной фамилией Навзикат. Булгаков назвал его «истинной чумой моей в течение лет трех».

Сначала Навзикат искал в тексте крамолу. Убедившись в ее отсутствии, он начинал энергично править текст. В те минуты Булгаков «нервничал, курил, испытывал желание ударить его пепельницей по голове».

«Испортив по возможности фельетон, Навзикат ставил на нем пометку: “В набор”». Резюме: те, кто будет знакомиться с творчеством Булгакова-журналиста, должны иметь в виду, что к ним приложил свою корявую руку тот самый помощник редактора.

Аббревиатуры как абракадабры

Булгаков много и часто писал о Москве. И оставил яркие зарисовки городской жизни.

«Где я только не был! На Мясницкой — сотни раз, на Варварке — в Деловом Дворе, на Старой площади — в Центросоюзе, заезжал в Сокольники, швыряло меня и на Девичье Поле…»

Москва менялась, ритм жизни укорялся. Явился наглый НЭП — со старыми порядками, прежней прислугой и былыми господами. В Елисеевском приказчик в белом фартуке, почтительно склонив голову, слушал вальяжного покупателя. Вонзал сверкающий нож в желтую осетринную мякоть. И кланялся: «Два фунта, как изволили…»

Приказчик называл чудовищную сумму, но господин спокойно извлекал из пиджака портмоне, шелестел банкнотами. Весело подмигивал спутнице, шаркал английским башмаком…

«Зашевелились Кузнецкий, Петровка, Неглинный, Лубянка, Мясницкая, Тверская, Арбат. Магазины стали расти, как грибы... За кондитерскими, которые первые повсюду загорелись огнями, пошли галантерейные, гастрономические, писчебумажные, шляпные, парикмахерские, книжные, технические и, наконец, огромные универсальные…»

Всюду аббревиатуры как абракадабры: Цупвоз, Цустран, Центрхим, Моссельпром, Мосдревотдел, Виноторг, Униторг, Мосторг, Главлес-торг, Центробумтрест… Язык сломаешь, с ума сойдешь.

«Мюр и Мерилиз» был еще пуст и безмолвен, но уже в нем мыли витрины и из дверей выметали мусор. Здесь должен был появиться универсальный магазин Мосторга, и прежние директора универмага были в его правлении.

Стреляют бензиновым дымом мотоциклы, пыхтят автомобили, цокают копытами лошади. Кричат газетчики. «Жужжит “Аннушка”, звонит, трещит, качается. По Кремлевской набережной летит к Храму Христа. Хорошо у храма. Какой основательный кус воздуха навис над Москвой-рекой от белых стен до отвратительных бездымных четырех труб, торчащих из Замоскворечья…»

Словно кинохронику смотрим, удивляемся — до чего ж причудлива была в 20-е годы Москва-матушка.

Печальные и завистливые мысли

Булгаков печатался не только в «Гудке», но и в других изданиях: журналах «Красный перец», «Смехач», газетах «Рабочий», «Накануне». Последнее было единственным эмигрантским изданием, разрешенным в СССР. Разумеется, оно устроилось под крылом Советской власти.

Тем не менее газета выглядела вполне респектабельно, там печатались солидные литераторы. Да и тексты в «Накануне» до крови не резали, давали свободу авторам, конечно, не полную, а в установленных рамках.

Он жил двойной жизнью — журналиста и писателя. Первая давала заработок, вторая была для души. Журналистская начиналась утром и кончалась вечером. И наступала писательская. Он работал над «Белой гвардией», писал «Дьяволиаду». Создавал фантастическую повесть «Роковые яйца», делал наброски других вещей.

Ритм был бешеный. Но денег по-прежнему было в обрез — вечно брал в долг. Об этом Булгаков жаловался в дневнике самому себе.

Но главная проблема: «"Гудок" изводит, не дает писать». Он вывел в люди, поставил на ноги, но в нем стало тесно, душно. В январе 1925 года Булгаков записал: «Сегодня в “Гудке” в первый раз с ужасом почувствовал, что я писать фельетонов больше не могу. Физически не могу. Это надругательство надо мной и над физиологией…»

Но он промучился в газете до ноября 1926 года и ушел — в другую, знаменитую жизнь.

Все переменилось, и он изменился. Потекли большие гонорары. Булгаков получил большую квартиру на Большой Пироговской. Сшил хороший костюм, заскрипел дорогими ботинками, заблестел моноклем. Телефон звонил не переставая: отовсюду просили его сочинения. Фамилия Булгакова была на обложках книг, театральных афиш, в газетных статьях. Он творил вволю, радовался каждому дню, но сердце стучало тревожно, одолевала боязнь, что все это вдруг оборвется.

«В минуты нездоровья и одиночества предаюсь печальным и завистливым мыслям. Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрек себя на неверное существование… Литература теперь трудное дело. Мне с моими взглядами, волей-неволей отражающимися в произведениях, трудно печататься и жить».