«Две секунды на сюжет»

Кофр шоколада

Уже в старших классах я очень серьезно относился к съемке, по поводу фотоаппарата и объективов даже домашние со мной не шутили – моментально становился колючим. Когда родители увидали, что я не играю во все это, а настроен серьезно и хочу сделать фотографию делом жизни, мама обратилась к ближайшей приятельнице, муж которой был адвокатом. Организовала нашу встречу, просила его познакомить меня с кем-нибудь из профессиональных фотографов.  По сути, первые напутственные слова в профессии я услышал именно от него.

Он сказал: «Леня, ты в начале пути. Если думаешь посвятить жизнь профессии, нужно в ней развиваться. Знать и уметь – эти две категории имеют ценность при любой политической обстановке. Умение нарабатывается практикой, а знания – самообразованием. Ты, вообще, заешь что-нибудь о композиции, о химических процессах, происходящих в ходе проявки негативов, печати снимков»? Ничего внятного я тогда ответить ему не смог, поэтому в тот же день отправился в книжный магазин и скупил там все, что было по моей теме, начиная с «25 уроков фотографии» Микулина, и заканчивая переводной «Химизацией фотопроцессов» Ниблита на 660 страниц, которую я прилежно прочитал, но ровным счетом ничего в ней не понял. Собрал целую полку такой литературы и стал готовиться к вступительным экзаменам во ВГИК-е.

Но главное, адвокт познакомил меня с одним из своих клиентов – известным фотографом Григорием Дубинским. Позвонил и пристроил меня к нему в ученики, мальчиком на побегушках.

В первый раз Дубинский велел приходить к нему домой к девяти утра и поручил таскать чемоданы к машине. Сказал: «Едем на завод, будешь делать, что я говорю, и наблюдать. Учись схватывать на лету». Ему надо было снять для обложки журнала «Смена» бригаду девушек. Приезжаем на производство, смотрим – а они все в серых замызганных халатах. Дубинский открывает первый притащенный мной чемодан и на ходу переодевает этих девочек в яркое, новое, с неразглаженными еще складками. Из второго достает осветительные приборы, быстро их выставляет и начинает делать кадр за кадром. А местные партийные боссы, которые всегда на таких съемках присутствовали, ходили вокруг и приговаривали: «Каков, а? Вот это наш человек».

Вторая съемка проходила на кондитерской фабрике «Красный Октябрь». В какой-то момент Дубинский сказал: «Вынимай из кофра все и вешай себе на плечи», и набил его шоколадом: «Дома, - говорит, - не повредит». Все это видел секретарь парторганизации, который довел нас до выхода, через контроль, где велел охранникам ничего не проверять. 

В другой раз при мне раздается у Дубинского звонок: главный редактор «Огонька» заказал срочную съемку к 9 утра завтрашнего дня. Григорий Александрович положил трубку, задумался и вдруг чуть ли не закричал: «Мать твою, у меня ж вся аппаратура в ремонте! Что делать-то»?

Я вспомнил, что у них дома, кроме его техники, есть еще «Смена», которую он подарил сыну на день рождения. Делать нечего, он взял этот фотоаппарат, к шести утра поехал на почту. Договорился, что все почтальоны будут выходить из дверей один за другим и отснял их крупные планы: с сумками, с журналами и улыбками. Сделал такую постановочную «советик» съемку, срочно отвез ее в редакцию, один из кадров пошел на обложку, более того, он потом попал на множество престижных советских фотовыставок. Григорий Александрович, помню, говорил: «Я заработал очень много денег на этом кадре. Квартирку можно было бы купить, но у меня и так приличная».

И я смотрю на современных фотографов: навороты, полный кофр объективов, средства для чистки оптики, не дай Бог пылинка попадет… А тут - «Смена»! Триплекс: три линзы, самая простая конструкция, которая дает полурезкое изображение.  

Фестиваль молодежи и студентов

В 1957 году администрация первого в нашей стране фестиваля молодежи и студентов объявила фотоконкурс. Участвовало огромное количество любителей, нужно было присылать работы, посвященные самому фестивалю, его событиям, тому, как в эти дни выглядела Москва. Я тоже послал несколько снимков по почте и в один прекрасный день нашел свою фамилию в газетной публикации, в которой перечислялись победители конкурса.

На церемонию награждения в конференц-зале комитета молодежных организаций на «Кропоткинской» собрались более 100 молодых фотолюбителей. Первую премию получил Парамонов, вторая досталась мне, двадцатилетнему.

Организаторы сумели оценить наш фанатизм, наш потенциал, который заключался в новом видении мира. В сравнении с фотографами старшего поколения мы ушли вперед: вместо застывших людей стали снимать жизнь в динамике. В наших работах появились ракурс, быстрота съемки, ощущение пойманного момента.

Фестиваль перевернул сознание людей. Темы демократизма, свободы и любви вдохновили нас, молодых, и как художники мы смогли в них раскрыться. Мы оказались востребованы, потому что работавшие тогда фотографы  прошли войну, цензуру, запрещения съемок. Они были зажаты, а мы – раскрепощены и не думали о том, что нельзя, а что можно. Метод съемки у нас был другой: мы вглядывались в глаза, в жест, иначе выстраивали композицию кадра, экспериментировали и играли, добиваясь динамизма.

Комитет молодежных организаций решил этот потенциал сохранить и приумножить – нам официально предложили организовать фотосекцию и собираться по четвергам. Ни фотопленки, ни лаборатории не дали – только предоставили помещение. Я стал туда ходить и вскоре получил приглашение к заведующему отдела фотопроектов, который поручил мне отснять приезд американской делегации в Москву. Тем временем других призеров конкурса, Володю Степанова и Женю Касина, отправили в Прагу с нашей фотовыставкой. По тем временам такая загранкомандировка была невиданной роскошью, подарком судьбы.

В комитете молодежных организаций работал тогда штатный фотограф, на тот момент ему было около 50. Все материалы молодых авторов проходили через него. Я американскую делегацию отснял, приношу конверт с уже проявленными негативами и через секретаря отдаю ему в печать. Через день мне звонят: «Леня, зайди в комитет».

Захожу, меня провожают в кабинет к главному руководителю фотопроектов, у него на столе лежат мои негативы. И он говорит: «Леонид Николаевич, мы вам доверили важную тему, а вы как к этому отнеслись? Какие негативы вы нам сдали». Я их беру и вижу, что все они изуродованы, как будто их напильником с обеих сторон терли. Комитетский фотограф, похоже, топтал их каблуками. Печатать с них после этого было уже нельзя, он просто стер всю мою работу.

Ну а что я? Я был не в том возрасте и положении, чтобы говорить что-то в свое оправдание, поднимать склоку. Просто, как побитая собачонка, вышел из кабинета и на этом мое сотрудничество с комитетом молодежных организаций закончилось. Потом я узнал, что этот их штатный фотограф со многими молодыми авторами так поступал: портил негативы, плохо печатал, чтобы снимки нельзя было использовать. Похоже, сильно переживал, что скоро станет никому не нужен.  

«Советская женщина»

Но к тому моменту я о себе уже заявил: снимал в качестве внештатного фотографа для разных редакций и когда главный художник «Советской женщины» Кирик Владимирович Орлов увидал несколько моих фотографий, он сказал: «Вот такого фотокора нам и нужно».

И вообще, надо сказать, что все фотолюбители, хорошо проявившие себя в конкурсе, посвященном фестивалю, получили от издательств приглашения принять участие в профессиональной штатной работе. Виктора Охломова пригласили в «Известия», Юрия Королева – в «Советский Союз», Касина Женю – в фотохронику ТАСС. А Бориса Покровского и меня позвали в редакцию журнала «Советская женщина». Считая нас в штате было шесть фотографов, большая команда: Зельма, Данилов, Становов, все - старше меня.

Особенно выделялся среди них Георгий Анатольевич Зельма, известнейший фотожурналист своего времени, прошедший войну и много снимавший в наших азиатских республиках. Я долго к нему присматривался: он был молчалив, никого не хаял, всегда был доброжелателен, но держал дистанцию. Комментируя мои фотографии в свежем номере он всегда находил лучшую работу и говорил: «Леня, вот это направление – очень перспективное и ценное. В нем ты мог бы сделать следующую съемку. А вот здесь – тупиковая форма: картинка, которая информирует, но ничего сверх этого в ней нет. Такого легко добиться, но если будешь в том же духе продолжать, результата не получишь».

Цирк

Я, когда начинаю снимать, так настраиваю механизм сознания, как скрипач перед концертом настраивает скрипку. Ни разговаривать, ни как-то еще контактировать с людьми я в такие моменты не в состоянии, в съемочный процесс ухожу с головой. Если со мной заговорить, видение уйдет, и тогда я прекращаю съемку, потому что снова превращаюсь в обычного человека.

Все, кто со мной работал, об этом знали, и не трогали меня, пока сам не остановлюсь. Как правило, я выдерживал час такого состояния, после чего накатывала дикая усталость. Зато потом, во время проявки, каждый раз находил в отснятом материале что-нибудь интересное.

И всегда в жизни, когда мне было тяжело: какой-то конфликт, душа неспокойна, что-то неудачно в семье, я всегда находил силы на последнем издыхании приходить в цирк с камерой. Снимая там, я отдыхал.

Кадр «Репетиция циркового кордебалета» родился благодаря случаю. Мы с приятелем написали рассказ про приключения мальчика за кулисами цирка и решили его экранизировать. Директор студии «Диафильм», к которому мы обратились, увидал в этом материале возможность создания нового жанра – звукового диафильма с пластинкой, и заключил с нами договор. Мы написали подробный сценарий, разработку. После чего отправились в цирк и снимали там целую неделю. Уже на второй день все к нам привыкли, и мы почувствовали себя, как дома. В какой-то момент я оказался на репетиции кордебалета. И хоть к нашему сюжету она никак не относилась, я не мог сдержаться и не снять этот кадр. Диафильм вышел и уже забылся, а фотография осталась.

Две секунды на сюжет

1958 год, первомай, улицу Горького, теперь – Тверскую, моют после прохода колонн демонстрации. Я там был не по заданию редакции: просто в тот период сам для себя решил стать хроникером всего, происходящего в городе вокруг меня. Фиксировать все самые масштабные события, бывать на них, искать там сюжеты.

Паренек этот просто резвился и развлекался, ему хотелось побегать перед машинами. Произошло это в мгновение, я среагировал моментально, а через две секунды сюжета уже не было.

У меня в руках был мой любимый фотоаппарат «Ленинград». Благодаря мощному пружинному затвору он, хоть и не электрический, способен, почти как кинокамера, снимать несколько кадров подряд. К тому же в нем потрясающий видоискатель, а сам фотоаппарат очень удобно лежит в руке. И этот кадр – один из трех в серии. Разница в долю секунды, но она – весьма ощутима. К сожалению, сейчас более известен еще один вариант этой фотографии. «Галерея братьев Люмьер» меня уговорила дать им другой негатив и они напечатали полноформатный кадр, в котором видны верхушки домов. Но там нет композиции, нет искусства, есть лишь кадрик, с моей точки зрения неграмотный, на котором только момент снят.

Муза

В тот момент мой съемочный успех совпал с любовью, которую я испытывал к одной девушке. Она стала моей музой в прямом значении этого слова: ездила со мной на съемки, наблюдала за процессом и вдохновляла меня, как никто другой. Когда она была рядом, во мне возникало чувство избыточной энергии, мгновенно сами собой приходили сложные решения по сюжету или композиции. Благодаря ей многое создалось.

Звали ее Инна, она была остра на язык, обладала очень гибким умом и создавала такую интригу вокруг жизни, что казалось – ты стоишь в эпицентре событий.

Я понимал, что она мне нужна, что в ее присутствии вижу мир иначе. Я ее любил, она никогда не говорила «Нет», и никогда не препятствовала моему желанию. Понимала: чтобы мужчина был человеком с большой буквы, он должен быть свободным в поступках и не обременен какими-то склоками, проблемами. Умная женщина с легким характером, будоражившая во мне все лучшие качества.

Через год знакомства я женился на ней. Но наша семейная жизнь быстро кончилась, потому что она не могла иметь детей. Через несколько лет я ушел от нее: для меня было невыносимо в конце дня приходить домой и погружаться в гробовую тишину и пустоту.

Когда наши отношения кончились, я такого чувства больше не встретил - ушло. Женился на другой женщине, появились дети, но таких кадров, как с Инной, я уже не создавал. Да, у меня было умение, профессионализм, взгляд, который с годами, может, стал более сложным. Но ушло величие момента…

В своей первой книге, «Избранное», я написал слова благодарности Инне Знаменской, как своей музе. Жива ли она – даже не знаю. Временами очень хочется ей позвонить, но рука не подниается.

Мистика

Кадр с Гагариным – одна из самых известных моих работ, многие знают его с детства. Снят он в момент, когда Юра приземлился во «Внуково» и шел доложить о выполнении задания – первый полет человека в космос прошел успешно.

Тут все решил момент, и этот снимок – доказательство того, что мистика меня преследует. Вот как мне удалось так его снять длиннофокусной оптикой в тот самый момент, когда камера в моих руках буквально танцевала, меня подпирали и толкали со всех сторон, потому что каждому хотелось подойти поближе. И, обратите внимание: земли он касается каблуком и кончиком мыска. Почти святой… Как это удалось сделать, поймать в кадре?

Всего в этой серии семь фотографий, она выставлялась в советские годы в американском конгрессе, что весьма почетно. И этим летом, к 80-летию, американские организаторы выставки: Kolodzei art foundation, прислали мне поздравление – было очень приятно. Помнят.

Отдельная история связана у меня с фотографией маршала Победы Георгия Жукова. 1970-й год, я – аккредитованный корреспондент на праздновании 100-летия Ленина в Кремле. Фотографов на мероприятие допущено совсем мало, но я - фотокор журнала «Кругозор», который пользуется уважением руководства.

Я много снимал, в антракте вышел в холл и вдруг вижу – стоит группа военных, кинооператор ставит на них свет. Отодвигаю одного маршала, второго, передо мной – Жуков. А у меня в фотоаппарате последний кадр, широкая пленка. Поднимаю камеру, в видоискателе вспыхивает улыбка и искрометная энергия в глазах, я жму на затвор. Дублирование было невозможным.

Опускаю камеру и передо мной снова великий Жуков, к тому моменту уже много переживший, незаслуженно обиженный властью человек. Позже оказалось, что это был его последний публичный выход, тогда он был уже болен. И, представляете, я забыл, что успел снять его, забыл про этот последний кадр.

У меня большой архив. И вот, я в очередной раз его перебираю, вдруг смотрю: на конверте написано одно, а внутри – другая съемка, негативы. Начинаю смотреть: е-мое, Жуков! Как я мог такое забыть?!

Утесов

Cвоим героям, которых я снимал по заданию редакции, я фотографий не делал и не дарил. Один раз только напечатал съемку – Леониду Утесову, но на то были особые причины.

В 1964 году в редакции журнала «Кругозор» запланировали к публикации материал про Утесова. Меня главный редактор спрашивает: «Леня, тебе ж, наверное, будет интересно? Как ты к Утесову относишься»? Говорю: «С уважением, это же прекрасный голос, душа». «Ну вот, - говорит, - вот этот свой взгляд, вот эту душу и постарайся отразить в своей съемке».

Прихожу на репетицию в саду «Эрмитаж», знакомимся. Утесов сидит посередине сцены, оркестр играет. Он опускает руку и прикрикивает на них: «Ну, врете же, халтурите, сами слышите. Сколько можно? Вы что, играть не умеете? Люди пришли, журналисты, аж стыдно перед ними».

Подходит ко мне. Я говорю: «Очень рад встрече, Леонид Иосифович, пластинки ваши с детства люблю, и особенно одну». «А какую»? «Ту, на которой «Песня старого извозчика» с вашим фирменным «Чавой-то»?».

Контакт налажен, говорю: «Знаете, как-то скучно у вас проходит репетиция. А я-то думал, вы – огонь»! Он выходит на сцену: «Так, взялись. Труба – пошел вон, ты врешь. Начали». И стал не просто дирижировать, а явно на меня работать: то изобразит, как будто саблей дерется, с кем-то воюет, то руку к сердцу приложит, то ко лбу.

Оркестр сразу заиграл: я жизнь в Леонида Иосифовича вдохнул, а он – в них. Прошла репетиция, Утесов подходит: «Ну, как? Удалось? Сняли? Да? Ну, слава Богу». Садится на стул, дышит, как после кросса, и дает музыкантам отмашку: «Все свободны».

«Леонид Иосифович, но этого мало». «А что еще»? «Было бы неплохо дома вас поснимать». «Ну что ж, очень неплохая идея, такого еще не было, приходите. Угловой дом слева, если стоять спиной к МИД-у. Когда вам удобно»? «Когда вы отдохнете от танцев на "Эрмитаже"». «Что ж, тогда можно завтра, в 12».

На следующий день прихожу, он сам мне открывает, провожает в комнату… А я в таком был разгоряченном состоянии, что даже не снял с пояса кофр с объективами. И Утесов повел меня пить чай. А мой девиз – никаких чаепитий до съемки, потому что возникает чувство сытости и удовлетворенности, и снимать уже неинтересно становится, процесс превращается в формальность.

Мы обсуждаем, что очень уж заставлена квартира, а хорошо бы что-то музыкальное в кадр. «Конечно, - говорит, - есть и пианино, и патефон».

Я и так Леонида Иосифовича сажаю, и так, готовлюсь снимать, пячусь, и кофром смахиваю со стола на пол стеклянный термос рубинового цвета. Как я потом узнал, американский.

Как в замедленной съемке вижу эти разлетающиеся стеклянные брызги и слышу голос Утесова: «Ничего-ничего, дело наживное. Продолжайте работать».

А мне говорили, что Леонид Иосифович страшно жадный, такой характер: за копейку удавится. Так что я это падение термоса воспринял, как сигнал к финалу, и в страшном стеснении ретировался.

Ну, думаю, как же быть? Ведь невозможно, как неудобно. Проявляю пленки, вижу, что съемка в «Эрмитаже» удалась, печатаю шесть лучших снимков и звоню Утесову по телефону. Извиняюсь, говорю, что разбил его семейную жизнь и разнес квартиру, но хочу реабилитироваться и подарить ему съемку. И слышу: «А, это другое дело. А то приходят тут всякие, все кругом бьют-ломают, а потом говорят еще, что не виноваты». Я прихожу, одну за другой раскладываю перед ним фотографии, и слышу: «Ой, да ради таких снимков можно было и два термоса разбить! Спасибо»!

Потом эти фотографии мне неоднократно попадались на глаза и в кино и на телеэкране. В титрах меня при этом нигде не обозначали, но все равно приятно: прикоснулся к таланту, запечатлел.

У меня и сейчас есть полная его антология, периодически слушаю – мастер, что тут говорить. Утесов был с душой.

«Кругозор»

Редакция Кругозора была уникальной, я работал рядом с Юрием Визбором, Галиной Шерговой, поэтом Борисом Вахнюком, автором сценария «Электроника» Евгением Велтистовым и многими другими инетересными и незаурядными людьми.

К журналу прилагалась гибкая пластинка, подбором материала для которой занималась музыкальный редактор, дочь полярника Люся Кренкель. Вся редакция жила идеей делать материалы нового формата - «звукофильмы», в которых текст статьи и фотосъемка дополнялись озвучанием.

И я выкладывался на этой работе, а не просто делал дежурные кадры. Каждый раз надо было озадачить человека и поднять то лучшее, что в нем есть. А каким образом это сделать? Продемонстрировать свое к нему уважение.

Не забуду, как однажды делал съемку в доме одного актера Малого театра. И он все никак не хотел быть в кадре собой. Не мог найти баланс, все пытался быть кем-то, по театральной привычке создавал образы. Тогда, чтобы спасти ситуацию, я встал перед ним на колени. И это помогло: он вышел, и буквально через минуту вернулся в пиджаке, вся грудь – в орденах. Я сразу увидал другого человека и съемка удалась.

И практически за каждой фотографией, которые я ставлю в свои книги, стоит подобная история. Как правило, они отлежались не одно десятилетие, там почти нет новых работ.

Бывало, я помногу фотографировал... Вот, например, несколько лет назад выполнял большой заказ, снимал Дербент – это самый древний город в нашей стране. Сделал несколько тысяч кадров. Да, получились…, очень хорошие панорамы, прекрасно все видно… Вышла книга. Но у меня не было и нет желания ничего из этого печатать, увеличивать. Может, дело в том, что я всегда искал моменты и сюжеты, связанные с человеком.

Зато вот недавно случайно нахожу у себя в архиве фотографию, снятую в Москве в 1958 году, и балдею от нее. Два мира: на заднем плане какие-то городские люди стоят, повернувшись спиной, а впереди сидят на мраморной приступке три «бабули»: в белых платочках, у каждой – мороженое. У одной на руках спит ребенок лет пяти, другая дает указания, куда идти и что покупать. Два мира: деревня и город, к которому мы привыкли. Раньше я этот кадр не видел, не оценил, и вдруг нахожу его среди старых работ. Как будто давнего друга встретил.

В выставках не заинтересован

К изданию книг я готов прикладывать усилия. Печатное слово – вся моя жизнь, и я давно уже убедился, что оно живет и хрантися долго. Будут выходить книги, можно будет по ним выставки делать – это пожалуйста.

Период редколлегий в моей жизни уже прошел: я почти 40 лет проработал в разных редакциях. Хватит. Теперь занимаюсь тем, что наработал. У меня девять готовых проектов, девять неизданных книг! Итог всей жизни, можете себе представить? Для меня это – будущее, и я в поисках издателей. На книгу «Кривые рога "Индиана"», которая уже готова на сто процентов, нашел даже двоих, но они говорят – 180 страниц, хорошая бумага, дорого, надо искать соиздателей. Она про создателей советского аттракциона «Мотогонки по вертикальной стене». А называется так, потому что выступали они на американских мотоциклах «Индиан скаут» 1928 года.

Это – вся моя жизнь. Дело в том, что я – сын цирковых артистов. Отец, мать, брат – все выступали в аттракционе «Мотогонки по вертикальной стене». Один я – белая ворона, был забракован.

В таких семьях принято уже в молодые годы входить в профессию, но я оказался неспособен выдержать перегрузки 4 g и семейное дело продолжить не мог. Кровь отходила от мозга и я терял сознание.

Так что у меня на глазах они втроем жили и горели своей работой, а я в этот мир не попал. Мне нужно было что-то такое же мощное, но - свое. Так в мою жизнь вошла фотография.