«Пушкин захерачил в детской сказке четырех человек!»

Ровно в середине театрального сезона — с 13 по 31 января 2017 года — в Москве пройдут большие гастроли екатеринбургских «Коляда-театра» и Центра современной драматургии, возглавляемых самым знаменитым уральским драматургом и режиссером Николем Колядой. МОСЛЕНТА не могла пройти мимо такого события.

«Кто такой, что известно?» — может спросить некто праздно интересующийся. И сам же ответит коротко: «Ага, помню: бородка, тюбетейка неизменная, аншлаги, да вечные нападки со стороны критиков». И будет, в общем-то, прав. Однако ответ, конечно, должен быть куда полнее и сложнее. Коляда, безусловно, и философ, и революционер, но, главное, одна из наиболее ярких фигур на современном театрально поле, простирающимся куда шире, чем географические границы нашей страны.

Что везете

—Начнем с предельно конкретного. Сколько спектаклей вы везете в Москву?

Тридцать девять постановок. Впрочем, я включаю в это количество и работы «Коляда-театра», и спектакли Центра современной драматургии – моего «дочернего предприятия». Количество солидное, согласитесь, поэтому играть мы будет одновременно на двух столичных площадках – в Театральном центре на Страстном и в Боярских палатах. Все это, конечно, дико дорого...

—...и, наверняка, невероятно сложно с технической стороны. Как вы, интересно, в Москву декорации доставлять собираетесь?

Будем, как всегда, выкручиваться. Что там декорации, если у меня одна труппа 120 человек, из которых со мной едет половина! Что же до остального — слава богу, что особо массивных декораций наши постановки не требуют, поскольку мы играем на маленьких сценах, и то, что нужно, загружается в одну восемнадцатиметровую фуру.

—Ради чего это все? Ну, понятно — себя показать. А еще? Что вы хотите донести до московской публики?

Во-первых, вот что: общеизвестно, что с середины восьмидесятых — начала девяностых годов сложилась так называемая Уральская школа драматургии. И я хочу рассказать всем об этом феномене. Именно поэтому большая часть постановок, которые мы привозим, сделана по пьесам уральских драматургов, или же это работы уральских режиссеров.

—В чем заключается этот феномен?

Черт его знает, мне сложно сформулировать. Но, видимо, так сложились звезды, что именно в наших краях появились такие известные молодые драматурги, как Вася Сигарев, Олег Богаев, Ирина Васьковская, Ярослава Пулинович, Володя Зуев. Всех не перечислишь — их человек тридцать-сорок! Так вот… А, во-вторых, мы хотим показать Москве, что на Урале возник совершенно новый театральный язык.

О чернухе и пределах кругозора

—Между тем — вот печаль: большинство худруков именитых столичных театров — люди мало того, что в возрасте, так еще и не особо любящие молодую драматургию и новые языки. И именно они в основном и формируют лицо театральной жизни Москвы.

Это, увы, очень давняя проблема. Свою первую пьесу я написал в 1986 году, ее поставили около сотни провинциальных театров, а вот Москва — она меня упорно не замечала, пока в 1991 году Галина Борисовна Волчек не поставила мою «Мурлин Мурло» в «Современнике». Отчего это происходит?

Штука вот в чем: практически все директора и худруки московских театров боятся, что, если на афише будет написано имя молодого драматурга, публика на спектакль не пойдет. Они думают, что зрителям интересны лишь Шекспир и Островский, а потому открывать новых авторов считают делом бессмысленным. Ну и вот еще что: мои пьесы, как и пьесы моих учеников, в Москве никто не читал. Худруки слышали, что это чернуха, порнуха, гадость, мерзость, и этого для них достаточно. А ведь все совсем не так на самом деле, поэтому мне в этой ситуации остается только огорчаться или…

—…смеяться?

Или смеяться над ленью и нежеланием людей видеть что-то дальше своего носа.

—Чернухи в ваших пьесах, как говорится, «с гулькин нос», это правда. Зато навалом откровенностей и мрачности. Думаете, столичный зритель готов к подобным разговорам со сцены?

Так ведь и пьеса Максима Горького «На дне» невероятно мрачна и откровенна. Я больше скажу! Не так давно, к этому Новому году я поставил в своем театре «Сказку о Золотом петушке». Черт, Пушкин захерачил в детской сказке четырех человек! У него четыре трупа, и что?! Никто ведь не говорит, что это чернуха. А в моих пьесах все живы, слава Богу, потому что я всегда пытаюсь рассказать людям о том, что есть счастье, любовь. Просто я пишу не о каких-то там небожителях, а о нормальных простых людях, которым достаточно тяжело существовать, однако они не отчаиваются. Так что, если кто-то хочет меня в чем-то обвинить, пусть идет в пень дырявый!

И еще вот что очень важно для понимания: Москва — это не Россия. Мы со своего Урала смотрим на москвичей вытаращенными глазами, не понимая иногда, что там вообще у вас происходит. Страшно далеки вы от народа! Не хочу говорить про политику, но, что касается театра, я давно заметил: вся эта столичная возня с выяснением отношений не стоит и выеденного яйца. Потому что завет один: как сказал Станиславский, театр может быть только или мертвый, или живой. А значит, надо не ругаться и спорить, а делать качественный продукт, на который идет публика.

—Да ладно вам! Публика часто самозабвенно идет на откровенную халтуру.

Не надо говорить, что публика – дура, что зритель ни черта не понимает. Все он понимает! И голосует рублем и ногами: либо он идет на постановку, либо не идет, вот и вся история, никаких других критериев нет.

О культурной географии

—Другими словами, на нынешний культурный уровень российского зрителя вы смотрите с оптимизмом.

У нас в Екатеринбурге иные спектакли идут по четырнадцать лет. Нам не нужно делать в год по несколько десятков постановок, как некоторые, чтобы затем немедленно убирать их из репертуара. И публика к нам идет — думающая, веселая! Почему? Именно потому, что существует этот самый культурный уровень и вкус.

—Любопытно, кстати: чем уральский зритель отличается от столичного?

Ой, с этим все очень забавно! У нас в Екатеринбурге, когда спектакль закончился, все похлопали, я вышел на поклон и мы дружно разбрелись по домам. Только после, уже в фейсбуке, я читаю откровения людей о том, как им все понравилось, как они плакали. В Москве же на каждом спектакле нам аплодируют по полчаса! Иногда даже думаешь: может, столичные зрители над нами так издеваются? Хотя шучу, конечно — я понимаю, что все это искренне и от души.

—Екатеринбургская публика слишком сурова?

Не в этом дело. Думаю, что москвичи очень устали от всяких сценических экспериментов и соскучились по нормальным человеческим спектаклям. А у меня нет заумных постановок — у меня все про жизнь, над которой можно иногда просто радостно поржать. С другой стороны, я ведь в каждой работе напрягаю, напрягаю струнку, а потом, в финале, делаю точный укол в сердце, чтобы каждый зритель вдруг подумал: «Екарный бабай, что же я смеялся-то?! Тут же надо плакать, ведь это же все про меня!»

—Ваши спектакли успешно идут во многих европейских театрах. Неужели и западный зритель находит себя в типично российских персонажах?

В моих постановках нет ни медведей, ни балалаек, ни дебильных русских, поэтому вряд ли успех моих спектаклей за границей можно объяснить тем, что на Западе клюют на этакий утрированный образ России. Никому на Западе Россия вообще на хер не интересна! Так что… Ну, да — что у нас, что в Польше, что в Австралии у большинства людей одни и те же проблемы: люди ищут счастье и не могут его найти, люди пьют и спиваются, люди хотят вырваться из маленьких городков в большие.

Мы все одинаковы, все мы мечтаем, чтобы вокруг нас перестали бряцать оружием и дали нам жить спокойно, а больше ничего и не нужно! Нам всем катастрофически не хватает радости — умной радости, а не идиотического веселья. Именно поэтому я стараюсь писать пьесы, понятные и Маше с «Уралмаша», и профессору из университета.

—Кажется, вы замахнулись на то, чтобы найти ту самую «скрепу»…

Да какая там скрепа! Она для всех одна: люби свою Родину, люби маму, люби жизнь и маленького человека. Все! Это уже давно сформулировано в классической русской литературе.

О радостях и жалости

—Вы никогда не боялись озлобиться? Обид-то за свою жизнь вы наверняка накопили множество.

Спаси Бог! Я вижу людей каждый день, и если и испытываю к ним что-то кроме любви, так это жалость. Тяжело им живется — стоят на рынках при жутком морозе инженеры, врачи, выкинутые в девяностые годы из нормальной жизни…

—Ну, а радует-то вас что?

Молодежь. У меня в театре очень много молодых актеров — моих учеников. У меня постоянно толкутся всё время что-то придумывающие молодые драматурги и режиссеры. Я смотрю на них и вижу, что рано или поздно все непременно будет хорошо... Да, я строг ко всем ним. При виде меня они разбегаются, как мыши. Но это все от любви: я просто постоянно требую, чтобы в театре все было четко, чисто, чтобы каждого зрителя встречали с поклоном и каждого бы благодарили, потому что каждый зритель – это человек, который пришел и заплатил нам деньги, а потому его нужно любить и уважать.

—Вот цитата из одной из ваших пьес: «Запомни, милый, запомни — самое главное на свете слово: нежность…». Сложно ли не растерять ее в нашем безумном мире?

Совсем не сложно. Повторю: надо любить и жалеть. Последнее — особенно легко: мы все в конце концов помрем, все проходит слишком быстро, а, значит, жалости достоин абсолютно каждый.

Борис Войцеховский

Бонус — лучшие цитаты

На этой пронзительной ноте наше интервью завершилось, однако после столь динамичной беседы редакции МОСЛЕНТЫ захотелось углубиться в творчество Коляды. И мы не можем не поделиться с вами самыми яркими и острыми, на наш вкус, цитатами из его пьес:

«Я придумал себе эпитафию на могилу. Слышишь? Поставь мне крест, обязательно крест, только крест и более ничего, поставь мне простой русский крест. Напиши обязательно на кресте, на простом кресте, на таком кресте, где одна палка указывает в ад, другая - в рай, напиши: “Была в России зима, а он - жил”. Слышишь?» («Землемер)

«Запомни, милый, запомни — самое главное на свете слово: Нежность. Но это как сокровище: один найдет, повезет ему, а еще потому, что он очень хочет этого, а миллионы никогда не найдут и думают, что ее, Нежности, нет на свете. А в том-то и дело, что она есть. И она везде-везде присутствует, в воздухе где-то тут, её только надо поймать. Я знаю, что она где-то рядом. Вдруг — будет. Если ты этого хочешь, конечно. Это так просто – Нежность. Это очень, очень просто» («Нежность»).

«Свиньи так друг дружку любят. Кролики. Кошки еще. Люди так друг дружку не любят. Любят — это когда взгляд ловят его. Когда после того человека яблоко есть боятся, краснеют, стесняются ... Любят — не так. Не в постели любят, не под одеялом». («Рогатка»).

«Вы добрый, я вижу, хотя у меня и куриная слепота. Господи, как хорошо мне стало, выпила и спокойно. Как будто я вошла в речку с теплой водой и хожу по освещенному дну, в сказке будто, водоросли зеленые колышутся вокруг. Надо немного выпить и все провалится, все несчастья високосного года, и прежнего, несчастного невисокосного, года, и прежних, и прежних. Мне сорок пять, из них тридцать пять были високосным». («Куриная слепота»)

«Возьмемся за руки, друзья… Какая глупость, какой бред, как смешно… Не надо… Не беритесь за руки, дети… Не надо… Идите каждый своей дорогой… Дети. Наши дети… Дети. Хватит жить мечтами, болтать благоглупости о звездном небе, о небе в алмазах! Новое поколение выбирает «пепси»! И правильно, что выбирает его… Или ее — не знаю, как это сказать, и ладно! А нас — нас надо на свалку! Стройте красивую, новую жизнь! Такую, какую хотите, какая вам нравится! Если вы хотите думать о том, что есть на свете Бог и что Бог наш — это Любовь, то думайте так и живите так! А не хотите так думать, ну и не думайте, и не надо, и выкиньте всех их, идолов наших проклятых — и Бога, и Любовь — выкиньте на свалку, на свалку, на свалку! В мусорный бак и их, и нас, и живите, как вам хочется, чтобы быть счастливыми, живите, как хотите!..» («Канотье»)