«Символом веры становится скорость»

Глава «Переустраивая общественное пространство» публикуется с разрешения издательства Strelka Press

Мы уже живем в городе будущего — в практически непрерывном медийном пространстве, с возможностью в любом месте и в любое время связаться с любым человеком и получить любой медиаконтент. Это не просто техническая революция — радикально изменилась сама наша повседневная жизнь, а вслед за ней — устройство экономики и общества. Книга Скотта Маккуайра объясняет, что уже произошло и что будет с городами завтра в связи с тотальным переходом от орфографического письма к «цифре».

Переустраивая общественное пространство

Рассуждая о размерах территории античного города-государства, Аристотель говорит, что чрезмерное расширение его границ делает управление таким государством проблематичным: «Действительно, кто станет военачальником такого до чрезвычайных размеров возросшего множества, кто будет глашатаем, если он не обладает голосом Стентора?» (Aristotle 1984: 2105).

Применительно к нашему разговору эти слова следовало бы понимать скорее не как точную передачу сути классической политики, а как свидетельство пропасти, лежащей между ее основными предпосылками и настоящим временем. Дело не только в экспоненциальном росте масштабов города, но и в новых возможностях, позволяющих транслировать и архивировать «голос». В подходящих обстоятельствах сегодня практически каждый может взять на себя роль аристотелевского Стентора. Это не значит, что все обладают равными возможностями говорить и быть услышанными, но надо признать, что политика под влиянием медиа подверглась кардинальному переопределению.

Необходимость ограничить пределы города-государства Аристотель объясняет еще и тем, что «иноземцам и метекам легко присваивать себе права гражданства, так как нетрудно проделать это незаметно именно вследствие избытка населения». И далее: «Таким образом, ясно, что наилучшим пределом для государства является следующий: возможно большее количество населения в целях самодовлеющего его существования, притом легко обозримое» (Ibid.). Для Аристотеля политическая власть была прочно связана с тезисом, что полис должен представлять собой однородное культурное пространство, «легко обозримое» правительственным оком.

Если этот идеал всегда представлялся чем-то несбыточным, то сегодня, когда двести лет массовой миграции создали условия для возникновения гораздо более дифференцированных и изменчивых моделей городского расселения, он становится мерилом, позволяющим оценить масштаб социальных изменений. Несмотря на разночтения в понимании политии и политики, в размышлениях Аристотеля об управлении государством поднимаются определенные проблемы, которые узнаваемы и сегодня.

Государство по-прежнему стремится регулировать порядок принятия в гражданство, а его стремление «обозревать» свое население, кажется, только усиливается вместе с беспрецедентным ростом городов и усложнением городской жизни. Однако в эпоху мегагорода за «легкую обозримость» отвечает уже не человеческий глаз, а новые продукты синтеза технологий, такие как «приборные панели» умных городов, подключенные к различным механизмам сбора данных (камерам наблюдения, сенсорным сетям, дронам, смартдокументам и т.д.) и отображающие поступающую информацию в режиме реального времени.

Градостроительные методы (вспомним знаменитую коду «архитектура… или революция», которой в 1923 году Ле Корбюзье завершил свои тезисы «К архитектуре» [Le Corbusier 1946: 256]) перенастраивают политику в пользу цифрового управления. Не менее важно и то, что оперирование этими технологиями и методами анализа больше не является прерогативой государства, но все чаще оказывается в руках частных корпораций (которые часто состоят в партнерских отношениях с теми или иными ведомствами государства — от военных и здраво охранения до местного самоуправления).

Все эти обстоятельства подталкивают любое обсуждение будущего городского общественного пространства к спорам вокруг геомедиа, умных городов и протоколов работы с данными. В этой книге мне хотелось изучить новые условия, в которых сегодня оказалось городское общественное пространство, в момент, когда оно, как мне кажется, может все больше выступать в роли контактной зоны, экспериментальной лаборатории для изобретения и переизобретения протоколов взаимодействия с другими.

Я подробно рассмотрел здесь связь между геомедиа и общественным пространством вовсе не потому, что считаю цифровые технологии чем-то вроде единственной всеобъясняющей причины, а потому, что пере ход к цифровым технологиям тесно связан с трансформацией того, как обживается город, как складываются социальные отношения и как осуществляется власть.

В заключение я хотел бы соотнести эти аспекты с изменившимся структурным положением технологии в современной социальной жизни. Поместив возникновение геомедиа в исторический контекст, мы сможем лучше понять, что стоит на кону в текущих событиях. Так мы увидим, до какой степени грандиозное пари — игра с нашим коллективным будущим — обусловлено тем, что я ранее назвал «амбивалентностью цифрового». Давно замечено, что у капитализма особые отношения с техникой. И дело не только в том, что зависимость производства от новых машин в конце концов выливается в систему промышленного производства.

При капитализме происходит поступательная интеграция старых процессов технического изобретения в организованную систему инноваций. Растущее господство «технической рациональности», о которой Герберт Маркузе писал еще в 1941 году (Marcuse 1998), основано на новой темпоральности, в которой инновации больше не являются следствием изобретения, а стараются заранее его запрограммировать.

Бернар Стиглер пишет: Характерное для современной техники сокращение временной задержки трансфера технологий <…> буквально упраздняет разницу между научным открытием и техническим изобретением. Направления научных исследований подчиняются конечной производственной цели. На самом глобальном уровне предожидание, по сути, оказывается продиктовано расчетом капиталовложений — коллективным принятием решений, темпорализацией, — иными словами, будущность подчиняется технико-экономическим императивам, касающимся этих расчетов (Stiegler 1998: 42). С возникновением этой технической рациональности, или техно-науки, технический прогресс не становится автономным, как об этом часто говорят в популярных СМИ, рассказывая о новых продуктах.

Однако технология действительно начинает играть ведущую роль, что создает растущую нестабильность внутри других различных систем, с которыми она сопряжена (социально-культурной, экономической, биологической). Стиглер отталкивается от идеи Жильбера Симондона о том, что создание системы «технических объектов промышленного производства» начинает постепенно изменять внутренний мир человеческих желаний: «Желания формируются вокруг технического объекта, который таким образом получает власть над цивилизацией».

Для Стиглера из этого следует, что «экологические проблемы, характерные для нашего века, обретают смысл, только если рассматривать их с такой точки зрения: возникает новая среда, техно-физическая и техно-культурная среда, законов равновесия которой мы больше не знаем» (Ibid.: 60). В этом историческом контексте «все более принципиальное значение» приобретает вопрос об отношении технической системы к другим системам: «На кону организация будущего, организация времени» (Ibid.: 41).

Хотя «цифра» не является инициатором новой технической среды, с развитием цифровых платформ и сетей она существенно расширилась, уплотнилась и вместе с тем стала гораздо менее стабильной, в особенности вследствие активного проникновения технических объектов и систем в повседневную жизнь. По мере того как цифровые сети, объединяющие в себе медийные, коммуникационные, информационные и вычислительные технологии, становятся неотъемлемой частью повседневности, все новые и прежде не охваченные области социальной жизни обращаются в «ресурсы» — информационный эквивалент того, что Хайдеггер называл «поставом» природных ресурсов (Heidegger 1977). Когда таким поставом рискует стать любой элемент человеческой жизни, социальные отношения и формы власти начинают мутировать.

Что касается социальных отношений, они постепенно теряют опору в географической привязанности и пространственной близости и все чаще обуславливаются тем, что Скотт Лэш называет логикой «дистанционности» (atadistance). Все виды социального взаимодействия начинают зависеть от потребности сочетать экстенсивное передвижение и постоянное опосредование, что ведет к разукореняющему изъятию практик из пространственного контекста и акселерации форм обмена. Лэш утверждает, что в результате социальные отношения больше не основываются на пространственно укорененном образе жизни, но становятся коммуникационными.

Ослабевает социальная связь

Ослабевание социальной связи стало предметом множества комментариев как слева, так и справа. Конкретнее говоря, ослабевает социальная связь национального промышленного общества, основанного на гегемонии. В глобальном информационном обществе социальные отношения сводятся к коммуникации. Никлас Луман понимал это, как никто другой. Социальное отношение — более долгосрочная связь, укорененная и пред полагающая пространственную близость. Тогда как коммуникация — это кратковременная, разукорененная (даже при личном общении) и, как правило, в некотором смысле дистанционная связь (Lash 2010: 143).

В рамках того же процесса меняется и функция власти. Один из аспектов этой трансформации связан с сосредоточением власти в сложных технологических структурах — системах управления умными городами, цифровых архивах, поисковых системах и социальных сетях. Трудность для понимания того, что Александр Гэллоуэй называет властью протоколов (Galloway 2004), Лоуренс Лессиг и Дэвид Берри работой «кода» (Lessig 2006; Berry 2011), а Дэвид Бир вслед за Лэшем «алгоритмической властью» (Beer 2009), отчасти заключается в том, что работа компьютерной программы не видна. Даже если это программы с открытым исходным кодом, они все равно участвуют в формировании того, что Найджел Трифт называет «технологическим бессознательным». Это чревато тем, что Майк Крэнг и Стивен Грэм описывают как «делегирование полномочий по принятию всех решений со всеми их этическими и политическими составляющими невидимым и разумным системам» (Crang, Graham 2007: 811).

Возможность освоения этой области затруднительна, потому что для этого требуются специальные знания. Ситуация осложняется еще и тем, что, как указывает Дэвид Берри (Berry 2011), компьютерные про граммы уже не пишутся вручную, а собираются из готовых, «фабричных» компонентов. Берри пишет: Далеко не все знают, как работает компьютерный код, но когда он используется для создания сложных сборок, которые могут быть географически разрознены и работать с высокой степенью взаимозависимости, неудивительно, что мы все еще не в силах полностью уразуметь эти системы и технологии, работающие на основе кода (Ibid.: 99). Вот почему сегодня чрезвычайно важно обращать внимание как на материальность, так и на логику информационно-вычислительных систем, в том числе и на то, каким образом они влияют на конфигурацию других систем и параметров. Однако не менее важно, чтобы подобный анализ не был изолированным.

Для того, чтобы код не попал в длинный ряд прочих технодетерминизмов, анализ алгоритмической власти необходимо проводить с учетом условий, в которых она осуществляется — институциональных параметров, нормативно-правовой среды, бизнес-моделей и пользовательской культуры. Именно это я и попытался сделать, обсуждая сценарии, проступающие в таких явлениях, как Google Street View, цифровое публичное искусство и городские экраны, которые переосмыслены как платформы публичной коммуникации. Для понимания происходящей сегодня трансформа ции власти недостаточно одного лишь признания новых форм технологической субъектности. Лэш утверждает, что мы сейчас вступаем в «постгегемонный» порядок, в котором «власть сверху» (potestas) уступает место формам власти, оперирующим посредством «изобретения».

Власть перестает быть внешней доминирующей силой, она становится имманентной: В постгегемонном порядке potestas, или доминирование, начинает осуществляться еще и снизу. Различие между pouvoir и puissance (Pouvoir (фр.) — власть; puissance (фр.) — сила, мощность, энергия) так или иначе размывается, становится нечетким — так что они сливаются до неразличимости. Гегемон управляет сверху, снаружи, извне. В постгегемонном порядке власть начинает действовать снизу: она больше не находится за пределами того, на что она «влияет» (Lash 2010: 137–138).

Эта нечеткость, при которой доминирование и изобретение сливаются, лишний раз подтверждает амбивалентность цифровых технологий, о которой я говорил выше. Подъем цифровых технологий и их нарастающая интеграция в повседневную жизнь в форме всевозможных разновидностей геомедиа делают цифровое пространство той территорией, где происходит изобретение новых практик коммуникации, коллективности и общности. В то же время цифровое пространство является областью, где зарождаются новые формы доминирования, которые Лэш называет «постгегемонными». Исходя из того, что повседневный жизненный мир активно медиатизируется и технологизируется (а значит, подвергается коммодификации и брендированию), можно сделать вывод, что современная медийная система смещается в сторону партиципаторности и самоорганизации.

В терминах Лэша доминирование, которое прежде было экстенсивным и оперировало посредством товаров и бюрократического аппарата, делает поворот в сторону интенсивности: доминирование становится нелинейным и итеративным и достигается в микропроцессах коммуникации с рекурсивной обратной связью. Сегодня доминирование осуществляется посредством коммуникации. Коммуникация происходит не где то над нами, это дисциплинарная власть осуществляется сверху. Коммуникация — между нами. Мы плаваем в ее эфире. Когда доминирование осуществляется посредством коммуникации, суверенитет, более того, демократия должны быть переосмыслены. И хотя медиа становятся его активным посредником, доминирование никогда еще не было настолько непосредственным. Настолько нерефлексивным. Настолько лишенным отдельной сферы для дискурсивной легитимации. В отсутствие отдельной инстанции есть только, как говорил Лиотар, легитимация через перформативность. <…> Подобные хронические изменения требуют перехода к хроническому децизионизму. <…>

Отмирают формы коллективного взаимодействия

Мы живем в эпоху такого хронического децизионизма, когда легальность доминирования определяется перформативностью (Ibid.: 144). «Хронический децизионизм» — это не просто вопрос выбора между тем или иным товаром в рамках общества потребления, это еще и императив, требующий, чтобы индивид осуществлял свой выбор в отношении более широкого круга разных жизненных ситуаций.

Прежние формы принадлежности, в основе которых лежал совместный опыт физического соседства и социальной близости (будь то работа или проживание всю жизнь в одном месте), для многих уже не являются чем-то надежным. Стремление строить свою идентичность интуитивно, экспромтом накладывает на индивида больше ответственности за взвешивание рисков разных жизненных выборов на всех уровнях, начиная от образования, трудоустройства и здоровья и заканчивая презентацией своего «я» как медийного артефакта.

Хотя возросшая индивидуальная автономия, возможно, и переживается как одна из форм свободы, вместе с этим отмирают многие старые формы и площадки общего опыта и коллективного взаимодействия. Вместе с децизионизмом появляется культура вечного оценивания, и все больше сфер жизни начинают подвергаться проверке на эффективность. В этом более широком историческом контексте положение геомедиа приобретает судьбоносное значение; в условиях геомедиа все аспекты человеческой среды оказываются восприимчивыми к перекалибровке в качестве методов порождения экономической ценности.

Стиглер связывает эту тенденцию с исторической конкретизацией цифрового в виде технического объекта: Технический объект подчиняет свою «природную среду» разуму и в то же время натурализуется сам. Он конкретизируется, подстраиваясь к этой среде, но одновременно радикально ее меняет. Этот экологический феномен можно наблюдать в информационном измерении современной техники, в котором появляется возможность развития генерализованной перформативности (например, в аппаратах прямой трансляции и об работки данных в режиме реального времени с порождаемыми там искусственными инверсиями), но тогда оказывается, что в процесс конкретизации, который больше не мыслится в масштабе объекта, как и в масштабе системы, инкорпорируется, в сущности, именно человеческая среда, то есть человеческая, а не физическая география (Stiegler 1998: 80; курсив мой).

В этом контексте наше социальное чувство стало на столько обуславливаться техно-культурным началом, что социальное взаимодействие в какой-то мере оказывается «разукорененным даже при личном общении» (Lash 2010: 143). Как же тогда можно было бы переориентировать цифровое, чтобы породить «импульс», о котором говорил Стиглер и который необходим для того, чтобы выйти из нынешнего кризиса, связанного с неспособностью капитализма вселить в нас веру в какие бы то ни было ценности помимо безграничного потребления? Вот что поставлено на карту в этот исторический момент трансформации медиа в геомедиа, когда будничная жизнь города начинает все больше зависеть от цифровых сетей, логистики больших данных и оперативных архивов.

С одной стороны, пока эта масштабная техническая реструктуризация прочно связана с современной моделью капитализма, результатом будет беспрецедентное распространение логики коммодификации.

Реструктуризация промышленного изобретения в виде системы инновации повторится на индивидуальном уровне как запрос на персональную инновацию, когда индивидуальная идентичность будет подчинена императивам оценивания собственной конкурентоспособности и процессам самораскрутки (selfmarketing). Стиглер утверждает, что эта траектория ведет к «опасному чувству недовольства собой и полной утрате веры в будущее», когда образуется порочный круг, в котором оттягивается срочно необходимое обсуждение глобальных вызовов и одновременно подпитывается ресентимент, проявляющийся в жгучих межэтнических и религиозно-политических конфликтах (Stiegler 2011: 28).

Cледует двигаться в цифровом направлении

И все же, как я уже говорил, вопреки, а может быть, и благодаря тому, что «цифра» колонизирует пространство-время городской повседневности, для выхода из нынешнего тупика следует двигаться именно в цифровом направлении. Появление децентрализованных коммуникационных платформ с глобальным распределением открывает небывалый в истории горизонт возможностей для выработки столь необходимых сегодня новых форм постнациональной солидарности. Если одним из вызовов является переосмысление условий функционирования этих платформ, то это подразумевает, как писал ЖанЛюк Нанси, переосмысление самой коммуникации (Nancy 1991).

Для этого, в частности, можно сосредоточиться на отношении между сообщением (communication) и сообществом (community). Задача настоящего момента в том, чтобы попытаться по-новому пред ставить, как могли бы выглядеть процессы проживания и выстраивания отношений с другими, больше не связывая 235 себя традицией определять варваров как абсолютно чуждых. В этой книге я попытался показать, что пересечение между геомедиа и городским общественным пространством может служить сегодня стратегической площадкой для решения этой политической задачи — по-новому вообразить коммуникацию, бытие с другими и практики проживания.

Я уже говорил ранее, что существует и другое, пока еще до конца не продуманное измерение этой проблематики переосмысления коммуникации в контексте геомедиа. Это связано с тем, насколько сильно западная философия вложилась в определенный тип мышления о «средстве» (media). Как показал Жак Деррида, метафизика никогда не ставила под сомнение идеал присутствия на том основании, что в понимании времени привилегия всегда отдавалась настоящему моменту (Derrida 1976)2. Это обстоятельство, знаменующее ход истории и определяющее господству ющее понимание истории как таковой, дополняется еще несколькими факторами. Во-первых, это платоническое определение мимесиса (как репрезентации, образа, письма, припоминания или знака) как чего-то вторичного, понимаемого как видоизмененная форма присутствия.

В Новое время это противопоставляющее понимание присутствия и отсутствия (с его тесной связью с линейной концепцией времени) замешано в парадоксальное инвестирование в медиатехнологию. Медиа, как правило, либо трактуются как «всего лишь репрезентация», а следовательно, их можно не воспринимать всерьез, ведь они не совсем реальны, либо, с другой стороны, идеализируются как некий нейтральный «передатчик» присутствия. Изображаются ли медиа как «окно в мир», «лучшее место в зале» или вездесущее средство, которое помогает нам оставаться «в контакте» с друзьями и близкими, они всегда преподносятся как средство преодоления отсутствия и овладения им. Благодаря этому в настоящее время возникает характерная загадка. Противоречия, связанные с позиционированием медиа как вторичности, становятся все ощутимее на жизненном уровне в момент, когда так много вещей из нашего непосредственного опыта (как его когда-то понимала феноменология) теперь столь тесно переплетены с практиками медиации в режиме реального времени.

Однако вместо того, чтобы использовать это новое обстоятельство для нового обдумывания терминов оппозиции «присутствие — отсутствие», на которой основываются все наши представления об опосредующем и непосредственности, это только укрепляет позиции технодетерминизма. Вторичность, дистанцированность и отсутствие будут трансцендированы благодаря цифровому изобилию, которое, наконец избавилось от многих приписывавшихся ему утопических свойств и все откровеннее определяется в терминах технической эффективности (выше скорость передачи данных, больше пропускная способность каналов связи, лучше разрешающая способность экранов).

От орфографического письма к «цифре»

Зигфрид Кракауэр как-то заметил, что выстраивать корреляцию между философией и историей бесконечно соблазнительно и бесконечно рискованно. Тем не менее мне кажется, будет полезно взглянуть на медиаисторию — в том широком смысле, в каком Стиглер понимает историю медиа, тянущуюся от орфографического письма к кинематографу, электронному телевещанию и далее к «цифре», мыслимым как фазы нелинейного развертывания «грамматизации», сопровождающей эволюцию «человеческого» и «технологического» в качестве взаимосвязанных, а не противопоставляемых терминов — как на сложное поле, где основная ставка сделана на «присутствие» (Stiegler 1998).

С ослаблением теологии новым «символом веры» становится скорость. Со временные медиа — название которых начинается с «теле» (вплоть до телеприсутствия и т.д.) — были первейшим инструментом преследования «сейчас» (now), осуществляя тем самым тайную мечту человека модерна о пребывании в абсолютном мгновении. Эта цель продиктована характерным для этой эпохи стремлением овладеть не просто природой, но и самим временем. Но, как показывает Хайдеггер, здесь нас ждет разочарование. Чем активнее мы настаиваем на том, что захватили мгновение, тем решительнее чувство, что оно от нас ускользает.

Доминирующие сегодня направления развития геомедиа свидетельствуют о том, что маркерами проекта «проживания в моменте» являются конкуренция и желание овладевать — ресурсами, событиями, местами и временем, — так что это не имеет ничего общего с возможной настройкой на множественность мира. Вместо этого мы на собственном опыте видим, как социальное время превращается в объект меновой стоимости. Технически дополненный человек, постоянно подключенный к геомедиа в режиме реального времени, воображается не имеющим ни пространственных, ни временных, ни материальных границ, но эта погоня за «сейчас», в которой важно везде успеть, изматывает его все сильнее.

Гонка, в которой раньше соревновались государства и корпорации, теперь разворачивается на индивидуально-психическом уровне, попутно порождая новые ритмы, новые субъективности и новые поводы для тревоги. Выпутаться из этой ситуации будет непросто. В начале книги я говорил, что от того, каким образом дается ответ на вопрос о праве на сетевой город, во многом будет зависеть то, какими станут наши города и какими людьми мы станем в будущем. С учетом всего вышесказанного я бы добавил, что поиск альтернативы не равен отказу от медиа во имя непосредственности, но предполагает стремление к переустройству их господствующих форм и направлений. В частности, мы должны признать, что описанное мной поляризованное и ограниченное понимание медиа тесно связано с давним противопоставлением человека как некоего природного живого существа и техники как его назойливого иного.

Для того чтобы по-другому относиться к медиа, мы должны изменить курс. Что, если, как полагает Стиглер, техника на самом деле является неотъемлемой частью конституции человека, одним из его конститутивных потенциалов? О медиа в таком случае следует думать в рамках социальных отношений непосредственности, изнутри, так сказать. Я вполне осознаю, что предложить подобный взгляд на вещи гораздо проще, чем придерживаться его. Мышление бытия как присутствия или полноты, тесно связанное с линейной концепцией времени, всегда было подвержено противоречиям, особенно вокруг отношений между сознанием и памятью как архивированием опыта.

Если эти отношения так или иначе оспаривались (по крайней мере, начиная с Ницше и Фрейда), то наши господствующие принципы понимания медиа так и остаются незыблемыми. На страницах этой книги я пытался показать, что сегодня стык геомедиа и общественного пространства является жизнеспособной ареной, на которой можно было бы предпринять новые шаги в проработке цифрового и технологического начала. Это подразумевает, что растущую медиатизацию повседневности можно использовать как средство для исследования исторических противоречий, укорененных в метафизике присутствия.

Действуя таким образом, мы могли бы начать открывать и развивать новые практики — способы социального взаимодействия, отношения с другими, способы бытия с близкими и далекими другими, — которые полностью не укладываются в рамки прежних логик. Именно эти пространства и практики, возможно, научат нас лучше разбираться во множественных темпоральностях, задействованных в хронически опосредованных личных отношениях настоящего времени, и помогут узнать, что может быть общего у крайне дифференцированных и все более мобильных городских жителей, включенных в сложную хореографию присвоения города.