«Живу с моряком, художником и алкоголиком». История одной из последних московских коммуналок

«Какой образ с двери стер»

Свою комнату я покупал у Владимира Воеводского, и тогда еще не знал, что это математик, великий ученый. В начале 1990-х он эмигрировал в Америку, а в 2000 году приезжал в Москву, в тот его визит мы и подписали документы.

Когда я въехал сюда, на внутренней стороне двери моей комнаты был рисунок маслом: мальчик с санками на снежной горке. Скорее всего это Вову его папа нарисовал. Я подумал: зачем мне чужой мальчик? Взял его и сошкрябал.

А потом выяснил, что Владимир Воеводский — на весь мир известный ученый, за свои открытия получил Филдсовскую премию. Тогда я стал кусать локти — какой образ с двери стер.

Воеводского знали все деятели науки, с которыми я знаком, кого встречал на Ивановской горке. Когда в 2017 году он умер, общественность России, ученые подняли целую кампанию, привезли его из Америки в Москву и похоронили здесь.

«Хватило денег на то, чтобы поселиться в центре»

Живу я тут чуть больше 20 лет, а до этого обитал в Черемушках и тоже в коммуналке. Когда мы там квартиру продали и разъехались, у меня хватило денег на то, чтобы поселиться в центре.

Там я за свою жилплощадь получил 32 тысячи долларов, за 26 тысяч купил здесь 16-метровую комнату, еще четыре потратил на ремонт.

Оставшиеся деньги кончились через полгода. До этого я умудрялся три месяца жить на сто долларов, а здесь две тысячи за полгода промотал. И это при том, что я не пью, не курю, мяса и рыбы не ем.

Просто в первое время все мои многочисленные друзья рвались посмотреть комнату на «Китай-городе». Гостей было много, и деньги быстро кончились.

«Самая роскошная квартира в доме»

Это была самая роскошная квартира в доме, предназначавшаяся для адвоката. Здесь находились приемная, жилые покои и две комнаты для прислуги.

Когда в квартире наверху в очередной раз сменился владелец, я ему по мере сил помогал. Мы познакомились, и я туда иногда заходил. Шел ремонт, и было видно, что у него в комнате над бывшей приемной адвоката — отдушина в стене на высоте уха сидящего человека. Оказалось, что это слуховое отверстие, и все, о чем говорится внизу, через него прекрасно слышно. Похоже, это изначально было в конструкцию дома заложено. Так что пускай не говорят, что прослушку в сталинские годы придумали, все это и раньше было.

Когда я только сюда въехал и снимал обои, под ними были дореволюционные газеты. На кухне сохранилась дверца печки, а над ней, повыше уровня стола, я расчистил вентиляционное отверстие, соединявшееся с трубой в стене. Там были довоенные аптечные флаконы и письмо 1942 года из Ташкента, из эвакуации. В нем писали, какая там сытая жизнь, сколько арбузов и дынь они едят. Конверты тогда не запечатывались, проходили цензуру, и, думаю, в письмах все старались хвалить, чтобы они дошли.

Я потом все ломал голову, зачем над печкой это отверстие, а потом друзья подсказали — для трубы самовара. Чтобы туда дым из него уходил.

«Позвоню, куда надо, на Колыму отправишься»

Я с 1990-х водил экскурсии по городу, чисто для своих друзей, показывал москвичам Москву. Ментальность тогда была другая, люди ходили: школа — дом, институт — дом, работа — дом. Гулять по Москве было не так просто, как сейчас. Это Лужков чуть-чуть начал, а Собянин сделал широкие тротуары, и люди теперь ходят толпами, особенно летом. А раньше в субботу-воскресенье идешь по Ивановской горке, и вообще никого.

Малый Ивановский был одним из моих любимых переулков. Правда, тогда тут не было ресторана «Ноев ковчег», и с Ивановской горки было видно сразу пять-шесть церквей.

Когда мы с риелтором приехали смотреть эту комнату, зашла соседка, Вера Сергеевна, которой было уже за 80. Села на табуретку и начала говорить. Меня очаровала эта старушка, и я понял, что хочу здесь жить.

Потом, случалось, я орал на нее благим матом, потому что по ходу старения и деменции общаться с ней становилось все сложнее. Почти каждый день она приходила ко мне в комнату, садилась на краю дивана и часами рассказывала о своей жизни. Через некоторое время я заметил, что диван в этом месте уже просел. Я на нем спал и подушку клал с того края, где она стала садиться.

С какого-то момента терпение начало иссякать, я стал ее выпроваживать: «Вера Сергеевна, идите уже к себе». Прогонял, за что она обижалась. Но долго Вера Сергеевна на меня не сердилась, потому что куда бы мы друг от друга делись, как матросы на подводной лодке.

Или зайдет, а у меня гости, она и зовет их: «Пойдемте, винца вам налью». Я-то не пью и не люблю, когда мои гости выпивают, а они: «Ой, винца-винца». Придут потом и сидят, перегаром дышат. Я ей говорил: «Вера Сергеевна, вам нужны гости — пойдите, купите эклеров, и пусть они сидят у вас. Не надо моих вином переманивать».

В Крым я обычно ездил весной и осенью, когда цены на жилье минимальные. Иногда получалось, что проводил там по три-четыре месяца в году. В начале 2000-х жить в Крыму было дешевле, чем в Москве, и я любил там задержаться.

Вера Сергеевна такого моего образа жизни не понимала, ей это категорически не нравилось. Она говорила: «Три копейки зарабатываешь, а постоянно в Крым ездишь. Я позвоню, куда надо, на Колыму отправишься».

В 2015 году Веры Сергеевны не стало, и теперь мне ее очень не хватает. Мы 15 лет прожили рядом, как породнились.

«Общие не только кухня, ванна и туалет»

Соседей у меня пять, и отношения наши складываются по-разному. Самые лучшие — с моряком дальнего плавания Артемом, потому как он два-три раза в год уходит в плавание. Его комната от входа сразу направо, он ее купил у племянницы Веры Сергеевны.

Хозяин другой комнаты использует ее под художественную мастерскую, а сам живет с мамой. Еще одна комната стоит пустой, потому что ее выкупил риелтор. Все надеется перепродать, но пока — никак. Еще в нашей коммуналке живут дед-сосед и молодой философ Слава.

Общие у нас не только кухня, ванна и туалет, но и одна из семи комнат. Там никто не живет, стоят только шкафы, и мы сушим белье. В ней, как и в моей комнате, и на кухне, и в коридоре развешены картины и частично другие коллекции, которые я собираю. Например, в отдельной рамке — английские и французские набойки на каблуки, это с Крымской войны 1856 года.

Тут же триптих художника Юры Козака «Купальская ночь». Эта картина была им написана 30 лет назад по просьбе друзей-язычников. Но они почему-то забрали только одну часть.

Как-то знакомая принесла и подарила мне картину, сказала, что это фрагмент триптиха, еще две части — у автора. Я к Юре обратился, и он был очень рад, что нашелся человек, которому эта работа нужна. С радостью отдал мне остальные две части. Теперь мы с ним друзья.

В моей комнате хранится коллекция «манжетных» утюжков. Маленькими их делали, чтобы гладить воротнички, манжеты. На одном утюжке есть надпись: «23 мая 1941 года». Представляете, перед самой войной кто-то смастерил его своей любимой из танковой брони.

«Я живу среди живописи»

То, что квартира напоминает художественную галерею, для Китай-города нормально. А вот в Бутове такое смотрелось бы странно.

Все эти картины мне очень дороги, хотя денег я на них почти не тратил. По большей части это подарки, что-то я выменял. Началось все с того, что подруга познакомила меня с художником Красавиным, две небольшие его гурзуфские работы висят у меня в комнате. После этого пошла большая полоса встреч, выставок, подаренных работ. Например, группа Ильи Трофимова часто приходит писать Ивановскую горку — это у них такие московские пленэры. Я их встречаю на улице, мы разговариваем, иногда они заходят чаю попить. Почему-то чаще это происходит в ноябре.

Как попасть к художнику в мастерскую? Иногда разговоришься, выясняется, что он пишет портреты. После этого, бывает, и приглашает: «Приходи, я тебя попишу». И вот я уже в мастерской, где-нибудь на Масловке или на Сретенке. Часто мне дарят эти портреты, для которых я позирую, или другие работы.

Так что я живу среди живописи. Вот Дима Филатов и Юлия Николаева вдвоем нарисовали картину «Серебрянический переулок». На ней Яузские ворота в конце Солянки. Рядом — вид на Ивановский монастырь из Морозовского парка. Соседняя картина — Подкопаевский переулок. Он упирается в розовый дом, где до Англии жил Борис Акунин, а сейчас там квартира артиста Дмитрия Назарова. Раньше он был полный такой, в сериале «Кухня» снимался, сейчас похудел.

«Четверть века этот катер там стоит»

Вот интерьер Волошинского дома, графика Нагаевской. А на этой картине — двор кирхи евангелистов у нас на Старосадском. Мы там с Андреем как-то волновой гимнастикой занимались, и Валера Сопп нас, как папарацци, запечатлел. Лет десять назад это было. Так что на всех работах — мои любимые места.

Однажды в Колпачном я говорю Валере: «Можешь нарисовать мне этот переулок»? И протягиваю ему кусок оргалита. Он сделал, причем взял — и меня еще на фоне стены изобразил.

А это — Крым, Судак, гора Сокол. Как-то художник из Перми Константин Собянин привез в Москву выставку своих картин. Я его, помню, при знакомстве спрашивал, не родственник ли он нашего мэра? Он ответил, что в Сибири это такая же распространенная фамилия, как Ивановы в Центральной России.

И вот Константин в Фейсбуке пишет: «Выставка кончается, а картин купили немного». Я ему в ответ: «Костя, мы же друзья. Если я привезу скромную сумму, ты мне найдешь на нее картину»? И вот она — гора Сокол, Новый Свет.

А на этой картине — катер на фоне Карадага в Крыму. Я туда 25 лет езжу, и все эти годы, четверть века, тот катер там стоит. А эта работа на стекле — Марии Гарковенко. Зеленая богиня Тара, она в Крыму мне ее подарила. От нечего делать нарисовала ее на форточке старой рамы, которую нашла на улице. Я ей в разные моменты помогал, а потом однажды говорю: «Маш, чего-нибудь подари». Она отвечает: «Азат, все мои работы от 70 тысяч стоят». Я прошу: «Ну вот эту хоть подари мне», — и показываю на зеленую Тару. Маша говорит: «А как ты ее возьмешь, с рамой что ли»? Я вынул стекло и привез.

Вот тоже картина с историей. Как-то слышу во дворе женские голоса. Выглядываю, а это знакомые художницы пришли, рисуют наш двор. Потом прихожу на выставку на Новый год, и одна из них говорит: «Азат, я знала, что ты придешь. Вот тебе от меня подарок».

Есть такие искусствоведы, Татьяна и Сергей Подстаницкие. Я с ними дружен, и когда начался ковид, написал на них завещание. Не хочу, чтобы, когда помру, картины оказались на помойке.

«Просто им нравится моя грудь шестого размера»

Еще один мой сосед, Коля, умер в 74 года. Как он экономил! Однажды меня долго не было, приезжаю, а он и говорит: «Твоих шесть рублей не хватило, я не стал платить за электричество. Теперь надо ехать в Мосэнерго, давай шесть рублей». Тогда я поставил на кухне чашку с мелочью на всякие непредвиденные расходы, чтобы всегда была под рукой. Коли уже нет, а она и теперь там стоит, на полке.

В 70 лет Николай решил зарабатывать выступлениями в переходах, и для этого стал учиться играть на гармошке. Чтобы на его счетчике не нагорало, от гасил в комнате свет и шел на кухню, где электричество мы оплачиваем вскладчину. И сидел там, до часа ночи пиликал.

Выучился, начал зарабатывать. Но как-то играл в переходе, сидя на холодных ступеньках, застудил простату и вскоре помер. После него остались 260 тысяч, и их забрала тетка, на которой он даже не был женат, просто с ней дружил.

Она как-то приходила и смеялась, говорила: «Блин, какие же мужики — придурки. Уже шестой оставляет мне деньги ни за что. Я даже с ними не сплю, просто им нравится моя грудь шестого размера». Сама старенькая, с сумкой на колесиках, на ней шесть кофт, пальто и платок шерстяной по самые глаза намотан. Типично маргинальный видок.

«Комната рядом с Кремлем»

Эти обои в моей комнате — уже пятые, что я после переезда клеил. Соседи сверху часто заливают. Там квартира, ее сначала одна фирма отремонтировала под себя, потом другая-третья.

Теперь она принадлежит частному лицу, а долгое время там была служебная квартира, ее давали семьям сотрудников, которые ждали ребенка.

Сейчас мы бы, может, и выставили квартиру на продажу, но дети Воеводского в Америке не хотят свою долю продавать. Им нравится, что у них есть комната рядом с Кремлем.

Когда мы пытались этот процесс как-то начать и приходили люди ее смотреть, это было шоу, конечно. Помню, приходила одна русская, которая замужем за итальянцем. Говорила: «Цена не имеет значения, мне все равно. Давай скорей-скорей, надо успеть купить, пока муж деньги дает». Потом примерно с такой же речью приходила другая, только она за англичанина вышла.

«Надгробие в кладовке»

Я на днях смотрел в YouTube сюжет про то, что в Германии сейчас чуть ли не 30 процентов населения живет по сути в коммуналках. Студенты, пожилые люди объединяются по двое-трое, иногда по шесть человек, и снимают квартиру, потому что так дешевле.

Чем хороша коммуналка? Вот взять семью, которая живет в одной квартире, где есть мама-папа, дети, а иногда и бабушка или дедушка. У всех свои характеры, и они как-то живут вместе. А в коммуналке ты тоже окружен людьми, но это не родственники. Мы общаемся, и если идем в магазин за продуктами, собираем поручения, кому чего купить. Но здесь никто не лезет тебе в душу и советами не донимает.

Если отсюда перееду, то у меня не будет соседа-алкоголика, который ходит и всю ночь орет: «Зарежу-зарежу». И постоянно грозит, что он подполковник каких-то секретных служб, владеет приемами и знает такие точки на теле, куда может пальцем ткнуть, а у меня руки-ноги отнимутся. Но произойдет это только через месяц, и никто на него не подумает.

Главный «скелет в шкафу» квартиры уже 50 лет хранится в нашей кладовке. Это надгробная мраморная плита с золотыми буквами. История такая: у одного из соседей умер старенький папа. Он, кажется, работал завхозом в НКВД. Сын с горя запил. Отца похоронил и пил еще месяц. Деньги закончились, он «встал на просушку». И тут привозят надгробную плиту, заказанную месяц назад. А он так пил, что не помнит, где отца похоронил. Так и осталось это надгробие у нас в кладовке стоять.